теплой мощи его плеча: мы сидим нога к ноге и смотрим на говорящие головы на экране.
Неужели перспективы так мрачны?
– А где-нибудь будет не так ужасно? – спрашиваю я.
Гэвин пожимает плечами.
На экране – рекламные объявления для родителей, желающих разместить своих детей в Англии, Канаде или США. Но только детей. Мир готов принять только детей. Взрослых же с обреченного континента никто не ждет.
Гэвин качает головой.
– Когда произойдет столкновение, – говорит он, – весь мир превратится в ад.
Что будут без нас делать наши дети, которые еще даже не стали подростками? И будут ли они вообще вместе?
Все, о чем я могу думать, так это о старой кинопленке сороковых годов прошлого века, на которой показаны эти крошечные одинокие существа, одетые в черное и белое: они покидают корабль, сжимая ручки своих картонных чемоданчиков, и взирают на все вокруг большими испуганными глазами. Вспоминаю истории о братьях и сестрах, которым так и не суждено было увидеться, о детях, которые так и не воссоединились со своими родителями. Вспоминаю, как правительство, много лет спустя, приносило свои извинения всем брошенным, отвергнутым и забытым. Детям, которые томились в бездушных лагерях, попали в руки безразличных, а то и бесчестных людей. Нет причин думать, что на этот раз все будет не так. Зато есть причины полагать, что будет еще и хуже.
Нат, с огромным помповым водяным ружьем, проносится мимо окна. Ему семь лет, и его улыбка обнажает прорехи на месте выпавших молочных зубов. Мокрые волосы стоят на голове торчком. Нет, я не смогу их никуда отправить.
У меня никого и нет за границей – ни одного родственника за пределами Австралии. Никого, кто мог бы приютить их и любить хотя бы вполовину того, как люблю их я. Никого, кто стал бы бороться за то, чтобы их накормить, когда небеса потемнеют, а сады будут гореть.
– Джесс сказала, ее учителя сегодня не было, – сообщаю я Гэвину, пока готовлю обед. – Учитель Ната работал, но еще трое из педагогов не появлялись. И половина детей отсутствовала.
– Да, они сказали, что закроют все школы к концу следующей недели, – говорит муж. – Нам нужно уехать еще до этого.
– Отправим их в школу завтра? – спрашиваю я.
Даже не знаю, как вести себя в отношении детей: притворяться, что все идет как обычно, или же держать их дома им… и что? Целый день обнимать да ласкать?
– Давай, отправим, – говорит Гэвин. – У нас будет время упаковаться. Нужно кое-что отсортировать.
В этот момент мне хочется протестовать. Он такой чертовски практичный. На него как будто никакого впечатления не производит весь этот грядущий Конец Света. Когда о нем объявили, Гэвин словно включил операционный режим, сфокусировавшись на подготовке к отъезду. Но насчет завтрашнего дня он прав – это для детей, может быть, последний шанс увидеться с друзьями.
– Тина отправляет своих детей за границу, – говорю я.
Не знаю, зачем я это делаю. Мне об этом даже думать трудно.
– Я сегодня видела ее в школе, – продолжаю я. – Она сделала обоим детям татуировки.
– Что? – Гэвин ошеломленно смотрит на меня.
– Их имена, даты рождения. А внизу – имена Тины, мужа и брата.
– О господи! – говорит Гэвин.
Я поначалу думала, что Тина сошла с ума, но теперь мне жаль, что я этого тоже не сделала. Но увы! Когда я ехала мимо тату-салона, он был уже закрыт.
Гэвин обнимает меня, и я понимаю, что я вновь смотрю в пустое пространство перед собой. Глаза мои полны слез.
– Мы не станем их никуда посылать, милая, – говорит Гэвин уверенным тоном. – Они остаются с нами.
Но как мы сможем обеспечить безопасность детей? Вдруг мы оставим их с собой, а с нами что-нибудь случится?
Господи, как же я хочу, чтобы они понимали, как мы их любим и как хотим для них совсем другой жизни!
