если внести ведро с кормом в свинарник, в котором находится сотня свиней… такое стадо свиней найдется не на одной крупной ферме. И все эти визги и хрюканья сливаются в единый жестокий хаос… только это не совсем хаос. В нем угадывается жуткая организующая мысль. Я слышал ее… эту, так сказать, мелодию свиной славы, складывающуюся из хрюканья, сопенья и визга… скрепленного и прошитого вместе свиногласиями. Иногда мне казалось, что в ней присутствует определенный ритм, который задает гаргантюанский хрюк, то и дело возвышающийся над миллионом свиных голосов… оглушительный хрюк, воспринимающийся как удар. Понимаете ли вы меня? Он сотрясает все… он подобен духовному землетрясению. Из этой преисподней исходит свиной гвалт, складывающийся из визга, сопенья, пыхтенья, хрюканья, а затем над ним возвышается чудовищный хрюк, восходящий над всеми звуками, доносящийся из глубин… голос мерзкой свиноматки, покрывающий низменный хор свиного голода… Нет, бесполезно! Я не могу описать его. И никто не сможет. Это просто ужасно! И я боюсь, что сейчас вы скажете мне, что я переутомился, что мне нужно переменить обстановку или взбодриться, что мне нужно взять себя в руки, чтобы не попасть в сумасшедший дом. Если бы только вы могли понять меня! Доктор Уиттон как будто бы что-то понимал, как мне кажется, но я знаю, что он послал меня к вам в качестве последней надежды. Он видит во мне будущего клиента пристанища умалишенных. Я чувствовал это.
— Ерунда! — возразил я. — И не надо говорить чушь. Вы нормальны в той же мере, как и я сам. И ваше душевное равновесие подтверждается тем, что вы способны четко представить то, что нужно сказать мне, и передаете свою мысль в настолько ясной форме, что мой разум начинает воспринимать ваши переживания.
Я намереваюсь начать расследование вашего дела, и если причиной окажется, как я подозреваю, один из тех редких случаев возникновения дефекта или бреши в том защитном барьере (который я мог бы назвать духовной изоляцией, ограждающей нас от чудищ внешнего мира), у меня практически нет сомнений в том, что мы сможем избавить вас от видений. Однако мы еще не приступили к делу, которое, безусловно, может оказаться опасным.
— Я готов пойти на риск, — ответил Бейнс. — Потому что у меня нет больше сил терпеть.
— Очень хорошо, — сказал я. — Теперь идите и возвращайтесь сюда в пять часов. К этому времени я приготовлю все необходимое. И не беспокойтесь о состоянии своего ума. С ним все в порядке, и скоро вы почувствуете себя совершенно нормальным человеком. Не унывайте и не задумывайтесь над своим положением.
Весь оставшийся день я готовил к этому делу свой рабочий кабинет, который находится вот за той дверью. Когда Бейнс вернулся к пяти часам, я был уже готов и сразу же повел его туда.
Сейчас темнеет около половины седьмого, и мне хватило времени, чтобы закончить все приготовления к наступлению темноты. Я всегда предпочитаю быть готовым к ее приходу.
Когда мы вошли в комнату, Бейнс прикоснулся к моему локтю.
— Я еще не сказал вам об одной вещи, — сказал он несколько смущенным тоном. — Мне немного стыдно рассказывать о ней.
— Выкладывайте, — проговорил я.
Недолго поколебавшись, он выпалил:
— Я рассказывал вам о хрюканье. Так вот, я тоже хрюкаю. Я знаю, что это ужасно. Когда я лежу в постели после своего возвращения наверх и слышу эти звуки, я тоже хрюкаю, словно бы в ответ. Я не могу остановить себя. И хрюкаю, хрюкаю. Что-то заставляет меня это делать. Я никогда не признавался в этом доктору Уиттону, — просто потому что не смог открыться. И теперь вы, конечно, сочтете меня сумасшедшим.
Договорив, он посмотрел мне в лицо встревоженными и полными стыда глазами.
— Я вижу в этом вполне естественное следствие сверхъестественных событий, и хорошо, что вы рассказали мне об этом, — сказал я, похлопав его по плечу. — Оно логическим образом вытекает из того, что вы рассказали мне. У меня было два случая, в некоторой степени похожих на ваш.
— И что случилось с этими людьми? — спросил он. — Они поправились?
— Один из них жив и благоденствует, мистер Бейнс, — ответил я. — Другой утратил отвагу и погиб — к радости всех заинтересованных сторон.
С этими словами я запер за нами дверь, и Бейнс, как мне кажется, не без тревоги принялся рассматривать мои приборы.
— Что вы собираетесь делать? — спросил он. — Эксперимент будет опасным?
— В достаточной мере, — ответил я, — если вы не будете выполнять мои инструкции буквально во всем. Оба мы можем не выйти из этой комнаты живыми. Можете ли вы дать мне слово в том, что будете повиноваться мне, что бы ни произошло?
Бейнс обвел взглядом комнату и посмотрел на меня.
— Да, — ответил он.
И знаете ли, я сразу ощутил, что в нужный момент этот человек не подведет.
После этого я приступил к последним приготовлениям, которых требовало начало ночных трудов. Я сказал, чтобы Бейнс снял сюртук и башмаки, а потом облачил его с головы до ног в толстый резиновый комбинезон со шлемом, перчатками и наушниками из того же самого материала.
Переодевшись в подобное одеяние, я начал следующую стадию приготовлений.
Сначала мне следует сказать вам, что моя рабочая комната почти квадратная — тридцать девять на тридцать семь футов, и простой дощатый пол ее прикрыт сверху плотным полудюймовым резиновым ковром.
Я полностью освободил пол от посторонних вещей, но в самом центре комнаты поставил покрытый сверху прозрачной столешницей стол на стеклянных ножках, вакуумные трубки и батареи и три особых прибора, требовавшихся мне для проведения эксперимента.
— А теперь, Бейнс, — позвал я его, — подойдите и станьте около стола. Не шевелитесь. Мне надо соорудить вокруг нас защитный барьер, и после того как он будет замкнут, никто из нас и ни при каких условиях не должен пересекать его даже движением руки или ноги.
Мы вышли на середину комнаты, он встал возле прозрачного стола, а я принялся раскладывать вокруг нас вакуумные трубки. Я намеревался воспользоваться недавно усовершенствованной мной новой системой защиты от потусторонних явлений. Она, должен сказать вам, состоит из семи цветных кругов вакуумных трубок, начинающихся снаружи с красного, и далее по направлению внутрь оранжевого, желтого, зеленого, голубого, синего и фиолетового.
В комнате было еще довольно светло, однако на улице явно начинало темнеть, и я старался как можно раньше закончить работу.
Однако, соединяя вакуумные трубки друг с другом, я вдруг ощутил некое нервное напряжение и посмотрел на Бейнса, стоявшего у стола и неотрывно смотревшего прямо перед собой. Он казался не просто погруженным в неуютные воспоминания — утопавшим в них.
— Бога ради, перестаньте думать об этих ужасах, — обратился я к нему. — Чуть погодя мне будет нужно, чтобы вы не думали ни о чем другом, но сейчас, в этой специально оборудованной комнате лучше не задерживаться мыслью на подобных предметах, пока не будет возведена ограда, думайте о предметах обыкновенных, легких, — о театре например… скажем, о последней постановке, которую вы видели в «Гайети».[3] Я сейчас вам все расскажу.
Через двадцать минут барьер вокруг нас был завершен, и я подсоединил батареи. Внутри комнаты теперь воцарились серые сумерки, и холодное свечение семи разноцветных кругов производило чрезвычайное впечатление.
— Боже! — воскликнул Бейнс, — как красиво… просто здорово!
Далее я начал размещать свой инструментарий, состоявший из специального фотоаппарата, модифицированного фонографа с наушниками вместо рупора и стеклянного диска, собранного из многих фатомов[4] стеклянных вакуумных трубок, уложенных особенным образом. К вставленному внутрь электроду вело два проводника.
К тому времени, когда я осмотрел и наладил все три устройства, по сути дела настала ночь, и темноту в комнате нарушало только свечение семи вакуумных трубок.
— А теперь, Бейнс, — сказал я, — нужно, чтобы вы легли на этот стол. Опустите руки по бокам тела, лежите спокойно и думайте. Вы должны сделать две вещи: во-первых, лежать и сосредотачиваться на подробностях постоянно докучающего вам сна, и, во-вторых, не сходить с этого стола, что бы вы ни увидели и ни услышали, и чтобы ни случилось, если только я не разрешу вам это сделать. Надеюсь, вы меня поняли?
— Да, — ответил он, — надеюсь, что вы можете положиться на меня, и я не выкажу себя дураком. Почему-то мне кажется, что при вас я нахожусь в безопасности.
— Рад слышать, — ответил я. — Но я не хочу, чтобы вы преуменьшали степень опасности. Она может оказаться ужасной. А теперь позвольте мне закрепить этот обруч на вашей голове, — добавил я, устанавливая электрод. Я дал Бейнсу еще несколько наставлений, указав ему сосредоточиться на звуках, которые он слышал после пробуждения, и ни в коем случае не позволять себе уснуть.
— Не надо говорить, — сказал я, — и не замечайте меня. Если вы решите, что я мешаю вам сосредоточиться, закройте глаза.
Он лег на спину, и я подошел к стеклянному диску, устанавливая камеру перед ним так, чтобы объектив находился напротив центра диска.
Я едва успел закончить это дело, когда по вакуумным трубкам диска пробежала рябь зеленоватого света. Она погасла, и, быть может, на минуту настала полная тьма. А потом волна зеленоватого света вновь прокатилась по диску и закружила в пляске различных оттенков от густой темной зелени до уродливой тьмы — вперед и назад, вперед и назад.
Через полсекунды или около того оттенки зелени пронзила вспышка желтизны, уродливой отвратительной желтизны, а потом по диску прокатилась волна грязно-красного цвета. Она погасла так же быстро, как и зажглась, и уступила место пляшущей зелени, сменившейся вспышками мерзкой и гнусной желтизны. Примерно каждую седьмую секунду диск тускнел, и все прочие цвета затапливал накат грязного багрянца, затмевавшего все.
«Бейнс настраивается на звуки», — сказал я себе и с известной долей беспокойства продолжил работу, окликнув через плечо Бейнса:
— Не пугайтесь, что бы ни произошло. Все в порядке!
Я занялся камерой. Вместо пленки или пластинок в нее был вставлен длинный рулон специально подготовленной бумаги. Засвечивать ее нужно было, вращая ручку и пропуская ленту через аппарат. На прокручивание ленты ушло около пяти минут, и все это время доминировали зеленые цвета; однако биения тусклого багрянца пробегали по вакуумным трубкам диска каждую седьмую секунду. Вспышка эта была подобна ритму в некоторой неслышной, но, тем не менее, неприятной мелодии.
Вынув из камеры отснятую бумажную ленту, я уложил ее горизонтально на два стеллажа, которые устроил на своем модифицированном граммофоне. Там, где на бумагу оказали воздействие появлявшиеся на диске цветовые волны, на подготовленной поверхности появлялись причудливые и неправильные завитки.
Отмотав примерно фут ленты, я подсоединил ее свободный конец к пустому барабану на противоположной стороне аппарата, который в свой черед присоединил к приводящему часовому механизму граммофона. Далее я взял мембрану и аккуратно расположил ее над лентой. Вместо обычной иглы мембрана была оснащена прекрасно изготовленной кистью из металлических волокон примерно в дюйм шириной, перекрывавшей всю ширину ленты. Эта тонкая и
