Меня поразила вся сила и громкость его голоса. Я обнаружил, что стою с Майклом спина к спине и могу держать дженоскву в поле зрения.
— Вам на сегодня ещё не достаточно? — спросил Майкл голосом, понизившимся почти до мольбы. — Во имя Господа, ваши глаза ещё не прозрели?
— Майкл, — тихо прорычал я сквозь зубы, — что ты делаешь?
— Свою работу, — ответил он мне также тихо и мягко обратился к поверженному Никодимусу: — Никодимус Архлеоне, посмотрите на себя. На свою ярость. На свою боль. Посмотрите, куда они вас привели. Куда они привели вашего собственного ребёнка.
Распростёртый на мраморном полу Никодимус поднял глаза на Майкла, и я увидел на его лице то, что прежде мне никогда не доводилось видеть.
Усталость. Напряжение. Неуверенность.
— Они забрали её у вас, Никодимус, — спокойно продолжил Майкл. — Это дорога во тьму жадности и амбиций. Вы стоите среди несметных, невообразимых богатств, но из-за них потеряли единственное, что действительно имело значение. Из-за лжи и происков падших.
Никодимус не шевелился.
Как и дженосква. Но я собрал еще одну градину-ядро на конце посоха, чтобы быть точно готовым, если он намылится что-нибудь предпринять.
Майкл опустил меч, и гневный огонь Амораккиуса стал не таким интенсивным и жарким.
— Ещё не слишком поздно. Разве вы не видите, что здесь произошло? Как многое должно было совпасть, чтобы вы оказались в том единственном месте, где вам суждено прозреть. Где вы можете получить шанс — возможно, ваш последний шанс — сойти с пути, по которому вы так далеко ушли. Пути, который не принёс вам, вашим близким и миру вокруг ничего, кроме душевной боли и страданий.
— И это то, во что вы верите? — Никодимус говорил ровным деревянным голосом. — В мой шанс на искупление?
— Это не вопрос веры, — ответил Майкл. — Мне достаточно доказательств моих глаз и ума. Вот почему в первую очередь я взялся за меч. Чтобы спасти вас и остальных, которых, так же как и вас, используют падшие. Вот почему мне был ниспослан божий дар снова взять оружие в руки в эту ночь — точно вовремя, чтобы дать вам шанс.
— На прощение? — выплюнул Никодимус.
— На надежду. На новое начало. На мир, — Майкл сглотнул и продолжил: — Мне страшно представить, что с моей дочерью может что-то произойти. Ни один отец не должен видеть, как умирает его дитя. — Голос Майкла остался ровным, тихим и искренним. — Какими бы разными мы ни были, как бы сильно не разделяли нас время и вера, вы всё ещё человеческое существо. Вы всё ещё мой брат. И я сочувствую вашей боли. Пожалуйста, позвольте мне помочь вам.
Никодимус вздрогнул и опустил глаза.
Я пару раз недоверчиво моргнул.
И на секунду мне показалось, что у Майкла всё получится.
Затем Никодимус покачал головой и тихо утробно засмеялся. Он снова встал, и при этом движении его тень, казалось, начала срастаться, собирая тьму по всей комнате и заполняя ей бесформенный бассейн у его ног.
— Церковный подпевала, — произнёс он с презрением, — думаете, что знаете что-то о самоотверженности. О вере. Но рядом с моими ваши — лишь детские фантазии.
— Не делайте этого, — молил Майкл. — Пожалуйста, не позволяйте им победить.
— Позволить им победить? — повторил Никодимус. — Я не танцую под дудку падших, рыцарь. Мы можем двигаться вместе, но музыку играю я. Я задаю ритм. В течение почти двух тысяч лет я следовал своим путём, через каждый предательской изгиб и поворот, через каждое искушение свернуть в сторону, и после столетий усилий, изучения, планирования и побед, они следуют за мной. Не наоборот. Свернуть с пути? Я сам прорубал этот путь через века человечества, через века войны, чумы, безумия, хаоса и культа. Я и есть мой путь, а он — это я. Сворачивать некуда.
Когда он говорил, тень у его ног становилась темнее, пульсируя в такт с его словами, и я вздрогнул от этого вида, от его гордости за свои дела, ясности в глазах и абсолютной, безмятежной уверенности в голосе.
Прямо перед тем, как всё полетело в Ад, Люцифер должно быть выглядел именно так.
Я все ещё стоял спиной к спине с Майклом и почувствовал, как его плечи разочарованно поникли. Но когда он отвёл меч назад, готовясь к атаке, в его голосе не было ни капли сострадания или слабости.
— Что бы вы не совершили на службе у падших, сейчас перед Амораккиусом лишь вы один. Я искренне сожалею о вашей душе, брат, но на этот раз вы ответите за то, что сделали.
— Один? — промурлыкал Никодимус. — Думаете, я один?
Он улыбнулся голодной акульей улыбкой, и мой желудок рухнул куда-то вниз.
Стоящий за каменным алтарём дженосква тоже улыбнулся. И это было бы жуткое зрелище, если бы над его глубоко посаженными блестящими глазами-бусинками не открылась вторая пара глаз со слабо светящимся закрученным символом в центре лба — от этого зрелище стало по-настоящему
