этом. Ты можешь догадаться, о чем первом он меня спросил после этого всего?[3]
– О чем?
– О том, не сделал ли он что-то не так! Они оба разбирались в подарках еще хуже, чем я! – Фэб потряс головой. – Тебя ведь он тоже о подобном спрашивал, правда?
– Святая правда, – покивала Берта. – Знаешь, откровенность за откровенность… – она замялась. – В общем, первый раз был совершенно случайным, мне приспичило расклеиться и всплакнуть, а он не ко времени пришел попросить сахар, мы тогда жили в соседних квартирах, ну я рассказывала, ты помнишь.
Фэб кивнул.
– Так вот. Фэб, ты только не смейся, пожалуйста, ладно? Я до этого момента думала, что они «голубые». Собственно, так думали почти все в нашем институте, и поэтому, когда он пришел, я… ну, знаешь, решила, так сказать, поплакать на дружеском плече. Ага, как же. Поплакала, – она смущенно усмехнулась. – У меня мозги на полминуты – минуту включились только тогда, когда я поняла, что надо бы дверь запереть, наверное… а дальше стало все равно, какая там дверь, какие ключи… – Берта покачала головой. – Я не монашка, у меня до них мужчины были, конечно, немного, но все-таки. Разница огромная. Знаешь, с ним не было… не было того, что меня всегда раздражало и бесило. Потной возни этой не было, грубости, пошлости… он оказался первым человеком, который не просто не сделал мне больно, нет, который был со мной деликатным и нежным. По-настоящему нежным. И еще… для меня это до сих пор удивительно, причем они ведь оба так…
– Температура, – тут же подсказал Фэб. – Я тоже удивился, когда это понял. У них обоих подскакивает температура, больше тридцати восьми, и при этом…
– Да, – кивнула Берта. – Горячее, как печка, и сухое тело – во второй раз я соображала уже получше и обратила на это внимание. Такое ощущение, что тебе хотят отдать все тепло в мире, которое есть. И, что интересно, в постели они совершенно разные. Рыжий… как бы так сказать… он всегда придумает что-то этакое… какую-то романтику, сказку, не знаю… во время войны, когда в стране голод был, он как-то приехал из части и привез кофе, маргарин и настоящий белый хлеб. Представляешь? По тем годам это было что-то невероятное. Так вот. Мне сначала было велено сидеть на балконе, потом меня выгнали на кухню, а потом… Фэб, он меня позвал в комнату, а там… у нас на Терре-ноль всегда тепло, цветов много, так вот, он умудрился где-то набрать ромашек, больших, садовых, как-то протащил их в квартиру; и вся кровать была в ромашках, – она засмеялась. – А на столике стоял этот самый кофе и бутербродики из этого самого хлеба с маргарином и ягодками черной смородины – тоже достал где-то… Черт, Фэб, я даже не знаю, как сказать, – она закусила губу. – Правильно Кир его называет – солнышко… Солнышко и есть. А Ит… он консервативен, но при этом…
– Он выкладывается. Полностью, – беззвучно произнес Фэб. – Не только в сексе, надо заметить. В любом деле. Но и в сексе тоже. Я до сих пор боюсь, – признался он. – С того первого раза боюсь. Я как-то смотрел… во время «замка» тахикардия больше двухсот пятидесяти, и это продолжается от десяти до пятнадцати минут. Как он выдерживает, для меня до сих пор загадка. «Замок» – сверхнагрузка, собственно, поэтому он так редко и встречается. Я всегда держал под рукой пару-тройку систем, чтобы суметь помочь, если… что-то случится.
– А сейчас?
– И сейчас, разумеется, тоже, – Фэб вздохнул. – Особенно сейчас. И еще лет десять буду держать, не меньше. Пока у меня не будет уверенности в том, что это безопасно. Я, кстати, хотел попросить… в общем, чтобы действительно чего-то не случилось…
– Хорошо, только ты научи, что именно делать, – попросила она. – Вообще, ты прав, наверное. Насчет подарков и насчет того, что выкладывается. Выкладывается он насмерть. Как же он дошел тогда, когда с нами было… ну, это все. Фэб, он двадцать лет метался между нами троими. Двадцать лет, ты представляешь себе? Спасал, вытаскивал, лечил, заботился. Когда все так обернулось, я поняла, кто у нас на самом деле глава семьи. Сам не признается, конечно, но я до сих пор в этом убеждена. И ведь по нему не поймешь, он или прикидывается черти кем, или молчит.
– Вот это точно, – Фэб потер лоб ладонью. – Илья полгода понять не мог, что к чему, пока я не рассказал… ну, что знал. Он же читал досье Официальной, устроил нам скандал. Но ведь на самом деле все было много хуже, верно?
– Да не то слово, верно. За год до того, как мы сбежали с Терры[4], произошел такой случай… то есть я теперь думаю, что он на самом деле был не один, но Ит же скрытный, и если что с ним и случалось не при нас, он просто не говорил. А тут… – она опустила голову. – Ночь, часа два, наверное. Мы спим. Дома. И в коридоре вдруг грохот. Потом рыжий закричал. Я… Фэб, на одной ноге далеко и быстро не убежишь – пока сумела подняться, пока халат, пока костыли… выползаю в коридор – Ит на полу, Скрипач рядом и уже в истерике, у него обострения каждую осень… в общем, мы и так, и этак, а он в себя не приходит, вообще. На шум соседи прибежали, кто-то «Скорую» вызвал. А я сижу там, в коридоре на банкетке, и думаю – все. Инфаркт, инсульт, и все, мы со Скрипачом вдвоем остались, и никто больше нам не поможет… Господи… вот эгоистка, да?
– Нет, – Фэб нахмурился. – Ты совсем не эгоистка, не надо так!
– Надо! – ожесточенно ответила она. – В общем, приехала «Скорая», они дорожку к нам хорошо знали, он же сам часто вызывал, то ко мне, то к рыжему… Фельдшерица знакомая там была, здоровенная, как шкаф, бабища, так она врубилась сразу. Тут же. Никакого, говорит, инфаркта нет, заездили вы мужика вконец. У него с недосыпу и от многолетней переработки давление сбоит, упало сильно, сейчас проколем, прокапаем и пусть выспится. А после смены заеду, еще раз проколю. Отдохнуть ему дайте. Лучше, мол, в больницу увезти, а не тут. От больницы мы, конечно, отказались. Наколола она ему кучу
