– Хорошо. И сделай мне одолжение… успокойся на хрен. – Брайс смотрел в бинокль и продолжал разглядывать эту несгибаемую девушку с хвостиком. – Возможно, мы тут задержимся.
Вечером рано темнело, лето уступало место осени, дни становились короче, и листва на некоторых деревьях из насыщенно-зеленой начала уже становиться бледно-желтой. Тени удлинялись. Небо приобрело цвет индиго, а температура понизилась. В слабеющем дневном свете деревенское захолустье выглядело иначе – более тернистым, темным, почти амазонскими джунглями. Топография этих мест – не единственное, что преобразилось из-за чумы. Сами деревья росли с деформациями, отмершие листья и уродливые ветви, словно скрюченные конечности безнадежных больных, свидетельствовали о большом количестве радиации. Старые леса сплетались и срастались друг с другом со скоростью ненасытных метастазирующих клеток. Даже массивный кривой допотопный монстр, на центральном стволе которого, словно загнанные птицы, спасались Лилли со своим отрядом, казалось, бурно разросся в годы чумы. Его узловатые ветви образовывали широкую сеть жилистых мускулов. Некоторые крупные отростки ствола опустились за десятилетия так низко, что теперь прорастали в землю и обратно, словно гигантские прокаженные угри, ныряющие в поисках пищи. Каждые несколько минут Лилли смотрела вверх сквозь расщелины в ветвях, чтобы напомнить самой себе, что небо все еще здесь, хотя и потемневшее, будто погребальный покров, унизанный тусклыми звездами. Постоянное, нескончаемое, нервирующее гудение мертвых голосов доносилось с земли в сорока футах внизу и заставляло Лилли стискивать зубы. Близость темноты усугубляла ситуацию. Стая застыла. В мрачнеющем свете луг к югу от них наполнился таким множеством мертвецов, что выглядел будто расстелившийся по земле огромный движущийся ковер из теней. Зловоние наполнило воздух вблизи деревьев, смешиваясь с сочными запахами коры, мха и разложения.
– Понимаю, что тут не много, – сказала Норма Саттерс хриплым выдохшимся голосом. Ее полное тело неловко помещалось в V-образной развилке между двух стволов. Шум снизу почти заглушал ее голос. Свитер вонял желчью и другими жидкостями, выплеснувшимися из ходячих. Ее лодыжки, обмотанные липкой лентой, и теннисные туфли «Рибок» свешивались из древесной впадины, словно ноги маленького ребенка. – У меня есть немного красной лакрицы, которую я успела прихватить. Если кто-то хочет, угощайтесь.
Все промолчали. Джинкс сидела рядом на горизонтальном изгибе ствола и молча жевала жесткий кусок вяленой говядины, мрачно оценивая прищуренными глазами длину и ширину растянувшейся стаи.
Потеря лошадей тяжело ранила Джинкс Тирелл. Сейчас у нее был взгляд, который Лилли время от времени замечала на лицах других выживших – злобный ошалевший стеклянный взгляд, который обычно предшествовал актам бурного насилия. Рядом с ней на ветке балансировал Майлз Литтлтон, пытаюшийся молча открыть перочинным ножом жестяную банку с консервированным фаршем. Его лицо имело страдальческое мрачное выражение, он тяжело дышал ртом. Томми Дюпре был единственным, кто стоял. Он держался за болтающуюся спираль свившихся стеблей, словно за поручень в поезде в час пик по дороге домой. Он смотрел на Лилли и ждал, пока она что-нибудь скажет. Лилли глотнула воды из армейской фляги, вытерла рот и произнесла:
– С этого момента мы должны беречь все – воду, еду, патроны, медикаменты, все. Мы можем выбраться из этой переделки, я знаю, что мы можем. Но идти придется самим. Лошадей больше нет, это серьезный удар, но мы сможем преодолеть и это.
Лилли чувствовала, что ее сердце бьется слишком сильно. Иногда это напоминало неисправный подшипник в моторе, сбоящий из-за перебоев зажигания. До сих пор она сдерживала панику, думая о детях, об их возвращении любой ценой. Но теперь она потеряла способность фокусироваться. Она вспомнила, как однажды страдала от морской болезни, когда вместе с отцом переправлялась на пароме через реку Теннеси недалеко от Чаттануги. Она вспомнила, как ее отец Эверетт советовал дочери не сводить глаз с горизонта. Но в данный момент, к сожалению, горизонт был скрыт темными силуэтами ветвей и зарослями испанского мха, который колыхался, словно занавески, от ночного бриза.
Лилли зафиксировала взгляд на каком-то самодельном строении, которое практически вросло в дерево на расстоянии пятидесяти футов от нее. Его древняя кровля потускнела и посерела от гнили и погодных условий. Старинный домик на дереве когда-то служил детям секретным убежищем, местом, где можно было скрыться от школы и родителей, укрытием, где можно было курить, пить пиво и разглядывать мужские журналы. Хижина двадцати футов в ширину увязла в разрастающемся стволе и была скрыта в тени листьев – жестокая шутка над потерей невинности, хрупкостью жизни и превратностями апокалипсиса. Некоторые из неровно расположенных окошек были заколочены и теперь выглядели как маленькие пародии на настоящее «взрослое» запустение. От этого зрелища на сердце у Лилли стало еще тяжелее. У нее в детстве был домик на дереве на заднем дворе. Это было место, где она узнала много нового о мальчиках, выкурила первый косяк и регулярно употребляла украденный мятный ликер.
Теперь эта мерзость, вырисовывающаяся из тени на расстоянии двадцати ярдов, заставляла ее внутренности сжиматься от отвращения.
– Если хотите знать мое мнение, – Норма Саттерс ворчала вполголоса, глядя вниз, хотя ее слова совершенно точно адресованы Лилли, – я не знаю, как мы перенесем это все на ногах и потащимся через долбаное стадо.
– Да заткнись уже на хрен! – Джинкс повысила голос на старшую женщину, и от громкого окрика все вздрогнули. – Долго ты еще будешь продолжать жаловаться?!
Томми зажмурился:
– Только не надо опять, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
– Эй! – Лилли подняла руку, осаживая их громким театральным шепотом. – Спокойно!
