Замена

Да, ее убили. Но зачем? Если я – Ангел, убить нужно было меня.

Мне было горько и противно, но смерть Карин оставалась единственной надеждой на агонию. «Обыкновенную человеческую агонию». Я закрыла книгу. Спать не хотелось совершенно, точно пришло освобождение, включился обратный отсчет, и мне расхотелось в сны – в пустые сновидения, где я никогда не ошибаюсь, где я всегда только отбываю положенное. Рассвет не спешил, боль устала от меня, я мечтала о симеотонине – все шло своим чередом. Стены комнаты покрывала вязь полупрозрачных теней, будто слова на непонятном языке.

«Нельзя было читать Борхеса в таком состоянии».

Все не так, повторяла я. Все неправильно.

В руку толкнул телефон – раз и два. Я открыла новое сообщение и прочитала: <Соня, зайди>. Я встала и начала одеваться. В груди сипело при очень глубоких вдохах, и каждое движение ELA я принимала за всплеск чужой воли.

«Соня, зайди», – это были два слова надежды: меня снова спасал директор Куарэ.

Я торопилась и едва не забыла линзы. Я не обратила внимания на погоду и вышла под мокрый снег. В дверях учебного корпуса стоял директор, но мне пришлось убрать с глаз промокшую челку, чтобы узнать его.

– Ты простудишься, – сказал он, пропуская меня.

«Простужусь, – подумала я. – И заболею».

– Извините, директор. Я торопилась.

Мы шли сквозь корпус: холл, лестница, коридор, – и я дополняла пустоту дневными звуками и картинками. Вечером лицей пугал – безжизненностью, умирающими запахами школы, глазами Кристиана, – но в полчетвертого утра он был невыносим: окна-призраки, галереи, вынырнувшие из снов.

И мой страх.

Мы шли молча.

– Соня.

Я подняла голову. В кабинете директора осталось открытое окно, ветер ворошил бумаги, небрежно придавленные ручками и пресс-папье. Я сидела за столом над чашкой чая. Я снова потерялась в наблюдении за собой, в поисках ангельского зародыша.

Серж Куарэ стоял у окна, сцепив руки за спиной. Свет он зажигать не стал, только вскипятил для меня чайник.

– Да, профессор Куарэ.

– Я должен уехать.

– Я… Понимаю.

– Нет. Не понимаешь. Я уезжаю за временем для тебя.

Он замолчал, я ждала. Мне было страшно. Хрустнула молния, и стало видно черноту директорского силуэта и каждую снежинку из мириад подобных. Пока шел просто снег. Грозовая метель разгоралась над горами, но в полной мощи она придет сюда лишь к началу занятий.

– Для тебя и для Анатоля, – добавил директор и сел за стол. – Ты Ангел.

«Соня, зайди», – вспомнила я. «Будь я Ангелом, убили бы меня, а не Карин», – вспомнила я. И кивнула.

Я – Ангел.

– Я поняла, директор.

– Хорошо. Мой сын – тоже Ангел. И Кристиан Келсо – тоже.

Я молчала и слушала второе откровение в своей жизни. Так получилось, что оно частично зачеркивало первое.

– ELA – это не божественная болезнь, Соня. Она не создает проводника. Это опухоль, которая кастрирует Ангела.

…Профессор Куарэ появился в «Нойзильбере» из ниоткуда, вспоминала я. Он не учил меня – не мог он учить, сам не понимая, чему, – но он слушал. Он садился у кровати и слушал, даже когда я молчала, когда комната чернела, когда я забывала свое имя. Иногда он подсказывал, как называются цвета или как меня зовут. Иногда – приносил персики. Порой – что-то писал.

А Кристиан тем временем мучил и убивал других детей, потому что его не пускали ко мне. Иногда он убивал санитаров и охранников.

Мне было все равно. Оказывается, потому что я – Ангел. Просто плохой, неполный.

– Почему вы не сказали мне тогда?

– Это имеет значение, Соня?

– Да.

– Ты в любом случае умираешь, – сказал директор. – Ты в любом случае можешь останавливать Ангелов. Но ты никогда не станешь им вполне.

«Никогда», – повторила я про себя, пробуя это слово на вкус: оно пахло сомнением. Иначе почему разрешение на применение гамма-ножа получали не у врачей, а у совета директоров концерна? Почему, если они не боялись моего… Становления?

Почему? Почему?