Может, Господь тоже существует — отрезанный еще более плотной завесой, чем время, через которую невозможно пробиться?
(Пауза.)
Чума обретает голос. В деревнях после погребения звонят в колокол — по мужчине девять раз, по женщине — три, по младенцу — один. А потом целый час непрерывного погребального перезвона. В Эсткоте сегодня хоронили двоих, Осни звонит не переставая со вчерашнего дня. Колокол на юго- западе, который я слышала в первые свои дни здесь, умолк. Не знаю, как это понимать — что чума кончилась или что некому стало звонить.
(Пауза.)
Пожалуйста, пусть Розамунда не умрет. Пусть Агнес не заразится. Пусть Гэвин вернется.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Ночью чумой заболел мальчишка, сбежавший от Киврин в тот день, когда она отправилась на самостоятельные поиски переброски. Его мать дожидалась Роша у церкви, зная, что он придет звонить заутреню. У мальчишки бубон вырос на спине, и Киврин вскрыла его, поручив Рошу и матери держать больного.
Если бы только можно было не вскрывать... Мальчишка и так ослаб от цинги. Кроме того, Киврин не знала, нет ли под лопатками каких-нибудь артерий. Розамунде, кажется, вскрытие бубона не особенно помогло, хотя Рош уверял, что пульс стал четче. Она лежала мертвенно-бледная и неподвижная.
Мальчишка же выглядел таким тщедушным, что любая пролитая капля крови могла стать для него последней.
Однако операция прошла благополучно, и еще до того, как Киврин закончила мыть нож, щеки мальчика начали розоветь.
— Поите его шиповниковым отваром, — велела Киврин. Хотя бы от цинги поможет. — И ивовую кору заваривайте.
Она подержала лезвие ножа над огнем — таким же чахлым, как в день той неудачной вылазки. Этим огнем мальчонку не согреть, а если отправить его мать за хворостом, она заразит еще кого-нибудь.
— Мы принесем вам дров, — пообещала Киврин. И только потом задумалась — как.
Еда от рождественского стола еще осталась, но другие припасы стремительно таяли. Большая часть поленницы ушла на то, чтобы согревать Розамунду и клирика, а наколоть дрова, сложенные у кухни, было некому. Староста лежал больной, мажордом ухаживал за женой и сыном.
Набрав охапку поленьев и несколько кусков коры на растопку, Киврин отнесла их в лачугу, жалея, что нельзя перетащить мальчонку в господский дом. У Эливис и без того клирик с Розамундой на руках, и сама она едва не падает от усталости.
Эливис просидела с Розамундой всю ночь, выпаивая ее ивовым отваром и перевязывая рану, — на бинты она разорвала свой чепец. Усевшись лицом к сеням, Эливис каждые несколько минут вскакивала и шла к двери, будто заслышав чьи-то шаги. С распущенными по плечам темными волосами она выглядела не старше Розамунды.
Киврин высыпала дрова на земляной пол рядом с крысиной клеткой. Крысы там не было — убили, по всей видимости, без вины виноватую. «Господь с нами», — проговорила мать мальчугана и, опустившись на колени у очага, принялась осторожно подкладывать поленья.
Киврин еще раз осмотрела больного. Бубон по-прежнему сочился прозрачной водянистой жидкостью — хороший признак. У Розамунды он кровоточил далеко за полночь, потом раздулся и снова затвердел. «И я не могу вскрыть его еще раз, — думала Киврин. — Новая кровопотеря ее прикончит».
Киврин двинулась обратно в дом, размышляя, что лучше — сменить Эливис или попробовать наколоть дров. Навстречу ей из мажордомовой лачуги вышел Рош, с известием, что еще двое из мажордомовых сыновей заболели.
Двое младших, и явно легочной формой. Мальчики кашляли, а их мать непрерывно отхаркивала водянистую мокроту. Господь с нами...
В зале все еще висела серная дымка, и руки клирика в желтоватом свете выглядели почти черными. Огонь в очаге едва теплился — такой же чахлый, как в давешней лачуге. Сгрузив остатки колотых поленьев, Киврин отправила Эливис прилечь, пообещав посидеть с Розамундой.
— Нет, — ответила Эливис, оглядываясь на дверь, и добавила, будто про себя: — Он уже три дня в пути...
Семьдесят километров до Бата. По крайней мере полтора дня пути верхом туда и столько же обратно, если раздобудет в городе свежего коня. Он может вернуться сегодня — при условии, что ему удалось сразу же разыскать лорда Гийома. «Если вообще вернется», — подумала Киврин.
Эливис снова оглянулась на дверь, будто кого-то услышала, но это была лишь Агнес, ворковавшая над своей повозкой. Завернув тележку в одеяльце, она кормила ее воображаемой едой. «У нее синяя хворь», — пояснила она Киврин.
Остаток дня Киврин хлопотала по хозяйству — носила воду, варила бульон из запеченного окорока, опорожняла горшки. Мажордомова корова с раздувшимся, несмотря на указания Киврин, выменем, притащилась с горестным мычанием на господский двор и ходила за Киврин по пятам, то и дело тыкая ее рогом. Пришлось доить. Отец Рош между заходами к мажордому и цинготному мальчугану нарубил чурбаков, и Киврин, отчаянно жалея, что не научилась колоть дрова, принялась неуклюже тюкать колуном по толстым поленьям.
