Это счастливая пора: все веселы, селяне радуются доброму урожаю, сытому году, ждут осенних свадеб. У Эльги еще звучали в голове песни, но из груди рвался тяжкий вздох.
Удивительное дело, но даже на жатве, среди самых что ни есть женских дел, она не могла не думать о своих мужчинах. Казалось бы, можно было давно привыкнуть к одинокой жизни. Знала она баб, что даже лучше себя чувствуют, когда мужа долго нет дома: сама себе хозяйка, управляйся, как пожелаешь. Но Эльга все никак не привыкала, и день ото дня тоска, накапливаясь, делалась все тяжелее. В прежние годы они уезжали: зимой – в полюдье, летом – в походы, но этот год выдался особенно тяжким. Ни Ингвара, ни Мистины не было в Киеве всю зиму, потом они вернулись на пару месяцев, а затем снова ушли. И вот уже три месяца их нет. Эльге казалось, сердце в груди сохнет от одиночества. По Мистине она больше скучала, за Ингвара больше тревожилась. Каждая мелочь в какой-то связи напоминала о ком-то из них. И дела, которые, казалось бы, должны были ее отвлекать, лишь усиливали чувство пустоты. День за днем… Неделя за неделей…
И хуже всего было то, что она не видела конца этому ожиданию. У полюдья был определенный срок, но заморский поход может продолжаться сколь угодно долго. Если заходят слишком далеко и не успевают вернуться до зимы, то остаются зимовать на месте. А весной идут дальше. Иные дальние походы продолжаются несколько лет. Эльга ждала всего три месяца, но они уже казались ей тремя годами. Как в сказке… Пора бы этой сказке заворачивать к концу. А не то молодая княгиня киевская засохнет, состарится, мхом порастет, пока муж вернется…
– Госпожа! – окликнул ее другой голос – это была Черень. – Я квасу принесла.
Эльга медленно села, провела ладонями по лицу. Умыться надо, а то вся в поту и в пыли от колосьев, будто баба. И помазать лицо кислым молоком или яичным желтком. Это она делала всякий день, побывав на солнце. Только ей не хватало стать такой же охряно-бурой, как эти большухи! Нет, княгиня должна быть бела, свежа и прекрасна, чтобы от одного ее вида у людей перехватывало дух… Эльга не тщеславилась своей внешностью, но к дню возвращения дружины ей хотелось быть красивой, как Денница.
– Там еще жидин пришел, – продолжала Черень, подавая ей серебряную греческую чашу с птичками.
Совка, знавшая обыкновения госпожи, вошла, торжественно неся свежее яйцо.
Эльга взяла чашу обеими руками – полная холодного кваса, та приятно охлаждала ладони округлыми боками. Поднося ее к лицу, Эльга фыркнула и чуть не облилась: вспомнила, как в этой же чаше было молоко для Святки, а он, разбойник, опрокинул чашу прямо на мать, окатив ее молоком, и как Мистина взял ее за запястья и развел в стороны руки, которыми она пыталась прикрыть мокрое пятно на груди… Сейчас те дни казались такими светлыми, беззаботными, и она упрекала себя, что не ценила времени, пока все были дома. А ведь первое лето княжения казалось ей полным тревог и беспокойства! О чем ей было тревожиться, пока муж и зять оставались рядом?
– Я ему говорила, что княгиня устала, чтобы завтра приходил, – продолжала Черень, – а он говорит, дело самое важное.
– Жидин? – Эльга очнулась от воспоминаний. – Какой жидин?
– Рахавкин отец.
– Манар?
– Он, госпожа. Очень кланяется. Говорит, госпожа не пожалеет, если его примет, но если что, он не виноват.
– Йотун тебя ешь! – прошептала Эльга, а вслух сказала: – Дай убрус. Другой – этот в пыли. Зови это чучело…
Когда вошел Манар бар Шмуэль, один из старейшин киевской общины хазар-жидинов, княгиня, наскоро умытая, со свежим убрусом на голове и еще одетая в красную плахту, в какой ходила на ниву, сидела на ларе, что служил ей домашним престолом. Всех, кроме родни, она принимала в гриднице, но сейчас ей не хотелось переодеваться и вновь выходить на люди. Манар, как и несколько его единоверцев, считался на княжьем дворе не совсем чужим: его дочь Рахаб целый год прожила в служанках у княгини, вместе с еще двумя девушками-хазарками. Когда все сложности были разрешены, а договоренности выполнены, девушки вернулись в семьи и с тех пор все успели выйти замуж. Но за время пленения родичи часто приходили их навещать, поднося подарки и княгине, и всей ее челяди, к ним здесь привыкли.
– Будь жив, Манар коген! – Эльга кивнула в ответ на поклон почтенного старца.
Его смуглое степняцкое лицо казалось еще темнее под новой высокой шапкой из белой валяной шерсти. Для посещения княжьего двора он нарядился в хазарский кафтан с широкими полами, отделанный желтой шерстью и даже узкими полосками узорного шелка. Шелка были старые, уже не раз перешитые с одного кафтана на другой. В последние годы подвоза дорогих товаров в Киев не было: с каганатом имелась договоренность о будущем соглашении на словах, но заключить договор Ингвар еще не смог за недосугом – ушел на греков. Из-за прошлой и нынешней войны уже второй год на Греческом и Меотийском море не было почти никакой торговли.
– Рада тебя видеть здоровым, но про Синая я ничего не ведаю, – продолжала княгиня.
Младший брат Манара, Синай, отправился прошлым летом на Самкрай с Хельги Красным, да так и не вернулся. По последним дошедшим вестям, он был жив и занимал почетное место в дружине «Хельги конунга», служа ему и телохранителем, и толмачом, и писцом. Год назад он с вернувшимся из Таврии Асмундом передал дары для семьи, но молодая жена его ждала уже второй год понапрасну.
– У меня, госпожа, есть важные вести для тебя, – Манар еще раз поклонился. Эльга указала ему на скамью напротив себя. – В память о доброте твоей и милости к нам я не посмел скрыть их от тебя…
