– Не хотите умирать? – удивился Аристид Иванович. – Так, может, и комой обойдётся. Будете лежать в чистой постели на попечении благодарных соотечественников. Если, конечно, они не забудут, что должны быть благодарны.
– Вы-то чему так радуетесь?
– Я всегда радуюсь, когда люди получают по заслугам. Как говорится, понесли кару скорее поздно, чем незаслуженно, – продекламировал он. – Метафизический компост, невесть что о себе возомнивший! Вата с жестяным самолюбием! Кроме самолюбия, ничего костлявого! Забывшие долг, поправшие честь, презревшие стыд и усыпившие совесть!
– «Кикерики, кикерики, я аллигатор с соседней реки», – сказал я, смеясь. – Не нужно сердиться.
– Кого ничто не сердит, у того нет сердца.
– В вашем возрасте сердце – прежде всего источник инфаркта.
– Ах, чтоб вас, – сказал Аристид Иванович беззлобно, как-то мгновенно выключившись. – Ну ничем скотину не проймёшь. Вы понимаете, что само собой ничто не рассосётся? Мёртвый у порога не стоит, а своё возьмёт.
– Оттерплюсь как-нибудь.
– А другие?
– Это метафизический компост-то?
– Смешно, согласен. Но разве это не ваш бизнес?
– Меня никто не нанимал.
– То есть сейчас вы бегаете с топором по велению души?
– Ну, – сказал я, – так получилось.
Я промахивал мостик, входил под тяжёлую, будто в крепостной стене, арку и попадал в другой мир.
По периметру маленького острова шли старые кирпичные склады и вековые деревья, а центр занимал газон, который по городским меркам был уже не газоном, а лугом – так высоко и густо поднялась трава. Я подолгу лежал в ней, слушая в полудрёме шмелей и птиц, чьих имён не знал, и отмахиваясь от букашек, чьих имён не знал тоже. Любой из осуждаемых Фиговидцем писателей мог бы прямо здесь, в траве (и у травы были имена) развернуть атласы и справочники и удовлетворить любопытство, которого я не испытывал. Зачарованное место в центре безымянного мира не нуждалось в классификаторах, ни в том, кто придёт со своей тетрадкой и любовно и тщательно опишет неразгадываемую – здесь каждое слово будет шагом прочь – тайну его прелести. Ни разу я не застал здесь человека. Наконец человек пришёл за мной.
– Разноглазый, проснись!
Я заморгал и сфокусировался. В траве рядом со мной сидел Лёша Пацан. День был очень тёплый, но поэт, пророк, штатный киллер ОПГ вырядился в косуху и гады. Явные следы побоев отсутствовали, но все его движения были слишком аккуратны.
– Какие люди без конвоя, – сказал я приветливо.
– Мне дали аусвайс, – объяснил он. – Посещать мероприятия. А на деле, думаю, чтобы следаку удобнее было допрашивать.
– Допрашивать? Зачем? Ты чего-то не рассказал?
– Какая разница, сколько рассказать, если всё равно не верят?
– А что он хочет услышать?
– Про банду какую-нибудь диверсантов, – буркнул Пацан, – про варваров. Прикинь, он пациентов в психбольнице проверил, вдруг кто сбежал.
– Не знал, что здесь есть психбольница. Зачем ты пришёл, Лёша?
– Спросить пришёл, что ты собираешься делать. Может, помощь нужна?
– Впору прятаться от вас, помощников. Да почему я должен что-то делать?
– Ну как, – удивился он. – Больше некому.
Я открыл рот и тут же закрыл.
– Странная вещь, – продолжил Пацан. – Я как его увидел, тут же понял, кто это. От него какой-то… типа запаха.
– Разве? По-моему, ничем от него не пахнет.
– Я и говорю, что типа. Ну вот, когда говорят: «Чуешь, чем пахнет?» – тоже имеют в виду не вонь, а неприятности. – Он почесал рассечённую шрамом бровь. – Как поэт тебе скажу: тут по-простому не получится.
– Ага. Может, тогда напишешь что-нибудь? Изгоняющее?
– Ага. Глистогонное.
Я заметил, что вид у него грустный, какой-то подавленный – очень похожий был у фарисея в иные моменты первого путешествия. От скольких вещей мы ждём откровения: от будущего, пока оно не наступило, от человека, пока не узнаешь его получше, и даже от погоды. Но прекрасные улицы, знакомые по снам и книгам, никуда не ведут, и всё, что так хорошо и заманчиво воображалось, остаётся в воображении. Теперь Лёша спрашивал себя, а чего он, собственно, хотел, и эти размышления делали его совсем несчастным.
