рассказал о Сахарке всё как есть.
– Тяжело убивать?
– Да, – сказал я честно. – У меня потом два дня спина болела.
Он закудахтал своим неприятным смешком.
– Да я не в том смысле. Впрочем, кого я спрашиваю.
– Я не думал, что убиваю человека, – терпеливо сказал я. – Это привидение… не там, где ему положено находиться, но привидение, а не человек. Неужели вы думаете, что я не предпочёл бы разбираться с ним на Другой Стороне? Грязи-то уж во всяком случае было бы меньше.
– Но разбираетесь тем не менее на этой. И довольно коряво – что исполнение, что результат.
Я кивнул, зная, что жалобы выставят меня в смешном виде, а оправдания – в идиотском.
– Могу объяснить, как так получается.
– Сделайте милость.
– Это вопрос прежде всего философский, – сказал Аристид Иванович с удовольствием. – А вы пытаетесь решить его практически. Поэтому и выходит столь херово. Научно выражаясь.
– Но я должен решить его практически.
– Всякая практика, мой дорогой, идёт за теорией-даже когда ей самой кажется, что она опережает.
– Я слышал, на основании смыслов строятся ценности. Но как из смысла сделать орудие убийства?
– Проще, чем вам кажется.
– Реальное орудие убийства. Такое, которое можно взять в руки и воспользоваться.
Аристид Иванович отпил глоточек, уселся поудобнее (и я видел, что всё труднее ему усаживаться поудобнее, всё сильнее что-то мешает) и радостно перечислил:
– Из огнестрельного убивали. Голову отрубали. В земле хоронили. И вы продолжаете надеяться, что найдётся какой-нибудь такой волшебный пистолет или топор, который как-нибудь окончательно выстрелит и отрубит?
– А что должно найтись?
– Силы и понимание внутри вас самого. Вы понимаете, зачем оно здесь? Или почему?
– Не понимаю.
– Значит, придётся понять. Расскажите мне ещё раз, что говорил тот другой разноглазый.
– Не говорил он ничего серьёзного. Так, слова. Про справедливость, совесть… ещё что-то.
– Ага, ага, – подхватил Аристид Иванович, и я не знал наверняка, к чему именно относится насмешка в его голосе. – Как будто мало было этого товара в прежних изданиях! А почему он повесился?
– Да мне-то откуда знать?
– От верблюда.
– Странный источник знаний.
– Это было жертвоприношение, – сказал Аристид Иванович чуть ли не по слогам и ликующе. – Силы, которые вы, душенька, обозначаете ничего не значащими для вас словами, реальны и могущественны – а то, что позитивист вроде вас не может их пощупать своей безмозглой рукой, делает их только страшнее. Когда они приходят взять своё, то берут не щепетильничая, где там своё, где чужое, – и я бы даже употребил слово «отбирают»… но это уже с нашей, человеческой точки зрения.
– Не понимаю, в чём тогда смысл жертвы. Добровольно давать то, что всё равно будет отобрано?
Аристид Иванович, возможно, и питал ко мне слабость: в рамках классического садизма. Ему быстро надоедало кусать тех, кто сразу же вопит от боли, он довольно быстро расправлялся с теми, кто не вопил, но боль чувствовал и старался – всегда вотще – скрыть. На мне он упражнялся, как на куске резины: не теряя надежды, что и резина скрипнет или – давай-давай! – разорвётся.
– С вами как всегда приятно иметь дело, – сказал он весело. – Глухой как пень и доблестный. А кто говорил, что таблица умножения – ещё не вся мудрость мира?
– Но я не хотел этим сказать, что обычное умножение дополняется каким-то извращённым.
– И в чём вы видите извращение?
– Это же не помогло, – сказал я. – Жертва, так? Или одной жертвы для сил мало? Вы что же, предлагаете и мне попробовать?
– Да. Только не вешаться надо.
– Уже легче. – Я вгляделся в его улыбочку. – Или что, я радуюсь преждевременно? Мне придётся вместе с конём прыгать в какую-нибудь пропасть?
– Почти. Вам нужно уйти вместе с привидением на Другую Сторону. Взявшись за руки. Насовсем.
– Уж лучше я продолжу поиски волшебного топора.
