– Нетрудно понять, – сказал Пётр Евгеньевич. – Столько яда – и такого при этом бессмысленного. Всё равно зачем, всё равно кого, лишь бы укусить. Лишь бы обидеть! – Разволновавшись до того, что стал говорить прямо, буквально что думал, он ошеломлённо летел, и сознание с одного края обмирало, с другого – понукало ещё и ещё набирать скорость, как на льду: чем быстрее движешься, тем проще не упасть. – Чем люди так ужасно перед вами провинились? Или это просто нервное истощение? Вы больны, бедный, – заключил он тоном дружеского участия. – Вам нужно лечиться.
Чувство приязни легко объясняется и даже прогнозируется, а вот антипатия – тонкая материя. Фиговидец не всегда вёл себя как сегодня, но и Пётр Евгеньевич невзлюбил его не сегодня. У них никогда не доходило до явной ссоры, но сколько бы раз они ни встретились, на конференциях и поминках, обоих охватывало на редкость тягостное чувство вместе и пустоты, и взвинченности нервов – и озноб при мысли, что вдруг придётся дотронуться.
Худо было то, что совестливый Пётр Евгеньевич пытался с собой бороться. Сперва он искал (и находил) причины неприязни. (Но когда разум так заботливо, словно костыли или коляску, подбирает для эмоции рациональное объяснение, берёт ли он в голову, что эмоция – не калека.) Потом (неохотно и жмурясь, но всё же), увидев надуманность всех причин, он испугался своей развращённости: того недоброго, подавленного, что заключается в понятии «человеческое сердце». («В самоистязании, – говорит Аристид Иванович, – хороша неисчерпаемость ресурсов».) Теперь он был в тупике, потому что вдумчивое, ответственное подавление себя всегда оборачивается, в дополнение к обычным ужасам войны, патологическими проблемами с тем, кто стал причиной этой доблестной и несчастливой зачистки.
– Лучше бессмысленный яд, чем беспощадная патока, – буркнул Фиговидец.
– Но если ты только ругаешься, – спросил Пацан, – как понять, чего ты хочешь?
– А я и не знаю, чего хочу. Знаю только, чего не хочу. И это «не хочу», наряду с прочим, включает в себя нежелание распинаться перед дураками.
– Чем меньше вы ополчаетесь на дураков, тем больше у вас шансов сойти за умного, – сказал Пётр Евгеньевич и так обрадовался, что удалось красиво пошутить, что в его лице вдруг проявились черты какого-то лучшего, внутреннего Петра Евгеньевича: эрудиция, мягкость манер, благонамеренный, но умеющий быть беззаботным ум. Никто не пожелал это заметить; все стали расходиться. Выйдя с ОПГ и куратором, я оставил их на Садовой шутить и дожидаться трамвая и пошёл спать.
Не такие были порядки в «Англетере», чтобы должностное лицо здорово живёшь будило постояльцев. И когда это всё же произошло, в мою дверь постучалась целая делегация, возглавляемая белым от неловкости и негодования управляющим, за спиной которого жались ночной портье, старшая горничная, коридорный и добившийся всего этого блёклый полицейский чиновник.
Упав в кресло, я отчаянно зевал и старался повыгоднее показать новый шёлковый халат, а управляющий – высокий, элегантный, с твёрдыми губами и глазами – говорил и машинально оглядывал номер на предмет упущений.
– Экстренный случай… – сказал управляющий. – Уверяет, что дело государственной важности… Примите извинения от меня лично… От лица владельцев… Всё, что будет в моих силах… чтобы загладить… Поверьте, если подобного можно было бы избежать… – Он обернулся. – Ну?
Полицейского вытолкнули вперёд. Собираясь с силами, он уставился на ковёр, но ковёр ценою в несколько его зарплат беднягу не ободрил. Я не понимал – да и сам он сейчас вряд ли понимал, – как ему удалось совладать с мощью гостиничного уклада: разве что страх перед собственным начальством превратил припёртую к стене крыску в отчаянного тигра – но что это тогда должно быть за начальство?
Он перевёл дыхание, поднял глаза куда-то ввысь и отчётливо пробарабанил:
– Произошло несчастье. Вам следует… Вас очень просят немедленно прибыть в Управу благочиния для консультаций. Очень важно. Очень срочно.
– Идти-то далеко?
– В Спасскую часть на Сенной, – радостно зачастил чиновник, решив, что самое трудное сделано. – Я провожу.
– А что стряслось?
Управляющий и его свита навострили уши. Должностное лицо, почувствовав себя наконец на твёрдой почве – и какие плечи не расправляла необходимость блюсти тайну, – принахмурилось.
– Вы обо всём будете проинформированы. Должным образом. В должное время. Безусловно.
– Что ли вам разговорники выдают, должностные лица? – сказал я. – Почему нельзя по-человечески?
Спасская часть размещалась в четвёртом этаже невзрачного, как и все дома на Сенной, дома и состояла из анфилады крошечных низеньких комнат, три или четыре из которых пришлось пройти, прежде чем оказаться в кабинете, комнате ни большой ни маленькой, окнами на площадь, с казённой мебелью из жёлтого отполированного дерева: массивный письменный стол, диван, бюро, шкаф в углу и несколько стульев. В задней стене была запертая дверь. Хозяин кабинета встал из-за стола мне навстречу.
Это был человек лет тридцати пяти, росту ниже среднего, полный и даже с брюшком, гладко выбритый, с коротко остриженными волосами на большой круглой голове. Лицо было тоже круглое; курносое и насмешливое, но глаза под почти белыми ресницами – блестящие, серьёзные, со странным взглядом. Одет он был в поношенный костюм и по-домашнему стоптанные ботинки, но рубашка под пиджаком была ослепительно чистой.
– Порфирьев, – представился он дружелюбно. – Здешний пристав следственных дел… правовед. Судебный следователь, по-вашему. Да вы присаживайтесь. Вот сюда, на диванчик. До чего мне неловко, что пришлось беспокоить… ночь-полночь… уважаемого человека… Я-то что, – он кивнул на запертую дверь, – я здесь же и живу, на казённой квартире. Правда, поправил кое-что, переделал… Очень удобно. Казённая квартира, знаете, – славная
