Фиговидец действительно был из Города, пусть и с В.О.; у него действительно было кое-что наследственное. Он рос там, где маленькие мальчики спрашивают: «Мама, а кто там, за рекой?» – и слышат в ответ: «Никого, котик. Волки и медведи». И потом они уходят с набережной, торопятся, взявшись за руки, домой к обеду, и, когда мальчики вырастают, самые разные мысли приходят им в умную голову, но мамин голос всё звучит и звучит отдалённо, надёжно и внятно.
Когда мы возвращались на бивак, уже стемнело. Но снег и в темноте остался белым. Казалось даже, что-то подсвечивает его изнутри упорными огнями. Я присматривался, и мне блазнило, что я вижу голубоватое пламя преисподней.
На деревню мы наткнулись уже на следующий день. Сперва стал виден густой дым, потом – слышен нескладный, разъятый на по- разному дикие голоса вопль, и наконец, нам явилось зрелище скудной толпы и догорающих изб. Углядев в свой черёд экспедицию, толпа качнулась, не зная, броситься в драку или наутёк. Не столько определившиеся, сколько вытолкнутые, к нам подошли двое.
Оба были не сказать что в обносках, а так, в ладной рванине, вполне, быть может, функциональной. Гарь пожара по-боевому лежала поверх многолетней провонялой засаленности. Один выглядел как поганый человек, другой – просто погано.
– Привет, – сказал Молодой, – обглодки жизни.
– Бог в помощь, добрые люди, – перевёл стоявший рядом фарисей.
Не переглядываясь, мужики стали на колени: не прытко, с затаённой угрюмостью, в которой сквозила сложная смесь облегчения и шутовства.
– Баря приехали!
– Мы не баре, – сердито сказал протолкавшийся вперёд Сергей Иванович. – Мы представители Нового Порядка на Охте.
Мужики подумали и, не поднимаясь, сняли шапки. Первый оказался гнусно, неровно плешив: волосы вразнобой торчали седыми и пегими клочьями. У второго голова была разбита и наспех перевязана заскорузлой тряпицей.
– Ты, облезлый. Прекрати моргать и повествуй.
– Скажи, старинушко, что здесь происходит? – перевёл Фиговидец.
– А чиво? Ничиво не происходит.
– А это что?
– Так чиво ж, дяревня это.
– И она у вас каждый день горит?
– Зачем кажный, – солидно вступил раненый. – Не война, чай, кажный-то день гореть.
– Гореть всегда есть чему, – ободрил Молодой.
– Сахарок этта лютует, – почти радостно сказал облезлый. – Погоды ему не по вкусу. Уж да, кому сладко снег за шиворот. Счас ушодши аспид, проживём до лета. Летом вернётся.
– Что за Сахарок?
– Бродит тута разбойничек. В чём душа держится, а пойдёт лютовать – куда там. Так глянешь – соплёй перешибсти, а попадёшься – себя не вспомнишь.
– Ты, старинушко, что-то заговариваешься, – сказал Фиговидец от себя, не дожидаясь реплики Молодого. – Как это может быть, что вы всей деревней терпите одного тщедушного аспида?
– Вам, барям, всяко виднее, – согласился облезлый.
– Мы не баря! – сказал упорный Сергей Иванович. – Тьфу, не барины.
Мужики, ёжась, повертели свои шапчонки. Раненый поднял руку, словно прикидывая, не содрать ли с головы на всякий случай и повязку.
– Не нами заведено, – сказал он. – Всё отцы и прадеды.
– Отцы терпели да нам велели! – подхватил облезлый.
– Гуляет окаянный по земле, что с ним сделаешь? Земля разве купленная? Раз уж попущен аспид гулять, как ему земля места не даст?
– Покойничек в высотке ваш? – спросил Молодой.
– Где этта?
– Тама, – сказал Фиговидец, теряя терпение. При этом он не счёл нужным показывать на хорошо видную высотку пальцем. Вместо чего нахмурился и с растущим гневом сложил на груди руки.
– Ну, еже ль тама… Так то, видать, Чуня. – И раненый посмотрел на облезлого.
– Может, и Чуня, – согласился облезлый. – А кому тама быть? Чуню-то Сахарок увёл.
– И вы отдали?
– Как же не отдашь? Аспиду-то попущенному?
– Вот и разобрались, – сказал Молодой Фиговидцу. – Ихний покойник, им и хоронить.
– Чиво его хоронить? – сказал облезлый. – Земля похоронит.
