– Пуня Коржика зашиб маленько.
– Сильно маленько?
– Почитай что насмерть. Топором дурной зарубил. Так мозги и брызгнули.
– Что не поделили?
Сысойка развёл руками. «Чиво случай упускать, – читалось на его морде. – Баря разберутся».
– Облажались вы, дядя, – сказал я. – Прежде чем рубить, расценки узнать надо было. Или на оброк денег нет, а на Разноглазого найдётся?
– Придумали барям забаву, – поддержал меня Молодой. – Косяки за вами подчищать. Чиво зыришь?
Будущий староста моргал, лыбился и смотрел с выражением растущего кроткого идиотизма. Поняв, что так желаемого не добиться, он потёр шапкой репу и предложил:
– А может, бабу Коржикову возьми? Лучшая баба на дяревне.
– Очень ему нужна ваша лапотница.
– Ну а как же? Всегда баря лучших баб берут. Надоть для порядка.
– Перепороть вас надоть для порядка, – ответил Молодой.
– Так мы чиво, мы конечно. Вестимо, мужик без розги забалует.
Тем временем Сергей Иванович увлёк меня в сторонку.
– С геополитической точки зрения правильнее будет вмешаться, – жарко прошептал он. – Нам нужно укреплять позиции. Разноглазый, ведь это Форпост. Это шанс Внедрить Устои и Принести Цивилизацию. Это не право. Это обязанность. В конце концов, нельзя допустить, чтобы сюда пришли китайцы.
– Полностью согласен, но бесплатно не работаю, – сказал я.
– Мне выделен Резервный фонд, – признался Грёма. – Случай ведь экстренный?
– Для кого как.
Сысойка стоял на коленях и уходить не собирался. Извечное изуверское терпение было в его позе и морде; смирение, в глубинах которого громадой лежала бетонная уверенность в своём праве; кротчайшая мерзость, выводящая из себя людей понервнее. Я покосился на Фиговидца. Тот действительно глядел с посылом «ну ты и погань».
– Договаривайся, Сергей Иванович, – сказал я. – На свою шею берешь.
Пуня сидел на общинной завалинке и лузгал семечки. И вообще наглое, в его исполнении это занятие покинуло пределы, где не лишены смысла слова «непотребный», «бесстыдство». Непотребным становился сам воздух, которым он дышал, бесстыдными – деревья, не провалившиеся сквозь землю под его взглядом. Сплёвывая, он делал непроизвольное движение, словно вдогонку плевку посылал удар кулака.
Всё в этом парне было нормально и при этом явно что-то не так. Это могли быть глаза: злые, лубяные, но заплывшие. Или руки: сильные, грубые, но с мелкой дрожью. Или ненужная расхлябанность; убогость лихо заломленной шапки. На меня он посмотрел с трусливым вызовом. Я молча дождался, пока он всё-таки стянет свой жалкий треух.
Стянуть-то стянул, но не утерпел и вякнул:
– Отбыл Коржик на иное живленьице.
Голос был сиплый, нахальный, но какой-то разбитый.
– Рот закрой. Я тебя ни о чём не спрашивал.
Вокруг столпились зеваки, у которых, видимо, были дела поважнее, чем разгребать пепелища. Они молчали, но их невозможно было отогнать. Я повёл Пуню в укромное место и после сеанса два дня был болен. Я брал его за руку, проваливался в глаза и чувствовал, что не клиент, а сама Другая Сторона осовело сидит передо мной, блуждает бездушной улыбкой.
Фиговидец добросовестно разыгрывал роль толмача и первым делом записал в одной из своих тетрадок множество мрачных и многообещающих слов: «харыпка», «чмутки», «наборзе». С истолкованием у него возникли предвиденные трудности, потому что деревенские упорно не понимали, какое другое слово или описательный оборот призвать на помощь. («Ну, харыпка – харыпка и есть. Баба такая». – «Какая?» – «Да вона как Чушка Сысойкина, в точности. Харыпка же, говорю». Фиговидец отправился поглядеть на Чушку и по итогам записал: «Харыпка, неодобр. – бран. Грубая, жадная, агрессивно- некультурная женщина; предположительно с пышными формами». Но представь, сказал он мне, слово бранное, а не поручусь, что произносят они его с презрением. С уважением произносят, вот как. С восторгом даже каким-то, понял? Чего ж тут не понять, сказал я.)
Наконец-то я вновь увидел, как Фиговидец склоняет над тетрадью путевых заметок сосредоточенное лицо. Он писал прилежно, но медленно, словно был вынужден преодолевать невидимое сопротивление бумаги, и это так разнилось с былым весёлым пылом. Исхитрившись заглянуть в его записи, я обнаружил, что изменился и стиль. Теперь фарисей скрупулёзно, холодно излагал факты – и только. Удалой поток «я подумал», «мне вспомнилось» и «хочу заметить, что» иссяк до капели из плохо закрытого крана. Фиговидец больше ничто ни с чем не сравнивал и не делал попыток постичь.
Он составил подробное описание похорон, остервенело запечатлев и бедный саван («самые дрянные, изношенные тряпки»), и лубяные санки («так они
