это и называют: отправлять в лес на лубу»), и обычай калечить покойника («перебить ноги – чтобы назад не пришёл; выколоть глаза – чтобы обратной дороги не увидел»), и обычай не закапывать трупы, а оставлять на земле, прикрыв сучьями («умерших насильственной смертью бросают в реки, болота, овраги и леса, чтобы не оскорблять землю гноища, т. е. кладбища: гноищем, впрочем, им служит другое место того же леса»), и тризну («это не тризна была, а какая-то оргия»). На тризне поголовно, включая пятилетних детей, перепились, передрались и соборно изнасиловали бы вдову, не вмешайся Молодой: услышав вопли, придя и посмотрев, он поморщился и увёл лапотницу к себе. Не знаю, много ли та выиграла от обмена мужичья на бандитов, но вопить здесь не стала либо не смогла.
Этот эпизод в записи не попал. (Как и разъяснение причин, по которым воздержался от вмешательства сам летописец.) Не попал сюда и диалог Фиговидца и Мухи, впервые в жизни увидевшего пусть дикарские, но всё же похороны. «Я помру когда-нибудь», – сказал Муха тоскливо. «А ты в этом сомневался?» – «Такой уверенности, как сейчас, у меня не было». Помявшись, фарисей спросил, присутствуют ли родные при санации. «Нет, ну что ты. В Раствор бросать! Как же можно такое видеть? У нас из морга сразу на поминки». – «А что в морге?» – «Откуда я знаю что. Там дверь заперта. Цветочки положил перед ней, и привет. В смысле до свидания». – «А проститься? – спросил Фиговидец. – Речи?» – «На поминках поговорят, – ответил Муха без особой уверенности. – У кого язык ещё вяжет. А что, надо?»
Фарисей по-прежнему делал в своём журнале зарисовки быстрыми чернилами. Так, он изобразил пару кривых изб, колченогую бабу с коромыслом, детей, для забавы бросающих камни в собак и друг друга, и целую серию «гнев земли, оскорблённой тем, что в ней оказался нечистый труп». (1. «Покойники высасывают всю влагу из земли на огромном расстоянии от могилы». 2. «Разгневанная земля изрыгает покойника». 3. «Нечистые трупы не подвергаются тлению». 4. «Такой покойник, сколько бы его ни хоронили, всегда возвращается».) Кстати сказать, обнаруженный нами в высотке труп исчез. Деревня не пожелала возиться сразу с двумя нечистыми трупами, и Чуню тишком перепрятали или выбросили без обряда куда подальше. Фиговидец по памяти нарисовал распотрошённое тело. Ему словно понравилось запечатлевать ужасы. И далеко не самым ужасным в этих рисунках был надлом их автора.
Уступкой былому в какой-то мере стал краткий очерк морфологии деревни, но и здесь преобладал сплав научной сухости и чужих мнений. Трижды сославшись на Шпенглера и один раз – на Молодого, Фиговидец заключал:
«Деревня, этот бездушный, дошлый, строго ограниченный рассудок, предшествовала культуре и её переживёт, тупо продолжая свой род из одного неменяющегося поколения жлобов в другое. Здесь нет ни души, ни религии, ни истории».
В словах попроще и с презрением не менее сильным к деревне отнеслись и представители Нового Порядка на Охте. Для них встреченная форма жизни прямо принадлежала к категории «животные». Могло показаться, что они отстоят от неё даже дальше, чем, например, Фиговидец: размышление порождает пропасти, но оно же их и сглаживает.
– Поговори с профессором. Пусть не шляется один.
Мы, надо заметить, тесно сидели у костра на бревне и хлебали кашу с тушёнкой.
Я повернулся налево.
– Не ходи здесь один.
Фиговидец опустил полную ложку обратно в котелок.
– Думаешь, Сахарок этот бродит?
Я повернулся направо.
– Полагаете, Иван Иванович, аспид попущенный вернётся?
Молодой сплюнул и обратился к Фиговидцу напрямую:
– Да при чём тут Сахарок? Тебя мужики здешние зарежут и съедят.
– Со зла или они всерьёз такие голодные?
– А тебе будет не всё равно?
Они разговаривали, демонстративно не глядя друг на друга. Молодой сплёвывал, фарисей пожимал плечами.
– Речь ведь не обо мне.
– Если тебе спокойнее, считай их людьми, – сказал я. – Но держи в уме, что это ты так считаешь. Качество на риске покупателя.
– Но они люди.
– Да, Другая Сторона у них есть.
Но я не стал рассказывать, на что эта Другая Сторона похожа. Это было клубящееся чёрно-серым дымом пространство, в котором жили не привидения даже, а демоны: безглазые глухие твари с гипертрофированно острым чутьём. Зачем им было видеть? Зачем им было слышать? Они пожирали друг друга и возрождались из экскрементов, и утробный стон, который здесь наверняка стоял, но никому не был внятен, упорной рукой давил на тело. Я начинал чувствовать, как во мне плющатся кости. Прислушиваясь к их воображаемому крику и хрусту, я поднял руку в первом жесте угрозы. Ладонь легла на густой туман, как на стену. Твари стояли окрест.
Убитый Коржик и сам стал такой тварью. Топор торчал в разрубленной голове, но топор – это было так, виньетка, никого не пугающая деталь, росчерк скорее иронии, чем террора. Настоящим оружием была тоска Другой Стороны, с силой хлынувшая в оставленный убийством пролом. Она растирала
