утяжелённое кобурой брюхо, с какой отвагой и заносчивостью выставлялось плечо, если на нём висел автомат. Распрямлялись спины, глаза смотрели прямо – и не то чтобы огонь горел во взгляде, нет, что-то похуже огня, хуже злобы: спокойствие, счастье, безмятежная уверенность в своём праве.
– А у Города есть войска? – спросил я наконец Фиговидца.
Вопрос напрашивался, его задал бы любой под впечатлением светлого бесстыжего взгляда новой Охты, но Фиговидец не понял, а когда понял, рассмеялся.
– Канцлер никогда не пойдёт с оружием на Город.
– Даже чтобы туда вернуться?
Фиговидец рассердился.
– Как ты себе это представляешь? Не бандит же он, в конце концов.
– А кто бандит?
– Ну! Ну… Молодой.
– А Молодой – правая рука Канцлера.
Тут мой ласковый не просто рассердился, а рассвирепел.
– Только тебе могло такое прийти в голову. У тебя счёты бухгалтерские там упакованы, что ли? У людей есть что-то святое. Платонов не пойдёт войной на Город, потому что не пойдёт. Взгляни же трезво!
Этот неожиданный призыв удивил его самого. Он замолчал и сдавленно зафыркал, но на попятный не пошёл. И поскольку фарисей вряд ли был одинок в своём предрассудке, беззащитность Города и его судьба представились мне наглядно, как в учебнике старой истории. Учебник старой истории никто всерьёз не принимает, и я гадал, с кем бы заключить пари на крупную сумму.
В ожидании расчёта мы жили в Исполкоме.
От подвала до крыши Исполком был наполнен радостным предвосхищением. Бодрый и светлый ход отлаженной повседневности, сияющие лица, сияющие паркет, медь и сталь, и вообще всё, что можно начистить, от дверных табличек и ручек до пуговиц на мундирах, стремительность бегущих по лестницам курьеров и самих лестниц, точность приказов и их выполнения, музыка в нервах, – ко всему примешалось новое чувство, тревога и настойчивость преждевременной весны.
Как-то прекрасным утром, бродя без лишней огласки, я почувствовал сквозняк за незнакомой полуотворённой дверью – и поскольку мимо полуотворённых дверей отродясь просто так не проходил, то бодро туда сунулся.
Внутри открывались короткий коридор и чёрная лестница, перегороженная замкнутой на ключ решёткой. На широком – вот же какой гладкий, чистый он был – подоконнике единственного оконца лежала связка ключей, ни один из которых не подошёл к замку. Поколебавшись, я всё же положил ключи на место.
Из окна был виден укромный внутренний дворик, глухой, незнаемый: печальные голые загогулины кустов и небрежно расчищенный снег. Прямо в неглубоком снегу стояло садовое кресло грубого дерева, а в кресле, завернувшись в волчью шубу, сидел и курил Илья Николаевич. Волосы его непокрытой головы и муругий мех шубы, разные по цвету, на слабом свету одинаково отливали серебром.
Член Городского совета, один из самых богатых людей Города, человек безупречного происхождения и наводящей ужас деловой хватки спокойно и расслабленно угощался свежим воздухом и сигаретным дымом, как если бы нелегально посещать правый берег и сына изгоя у него давно вошло в привычку, и здесь, в самом сердце тьмы, совершались все те же неизменные – банковские, например, – операции, сила рутины которых столь велика, что даже странный, невозможный интерьер она преображает в подобие кабинета управляющего или кабинета ресторана, славного тем, что в его глухих недрах заключаются самые тайные и смелые сделки.
И разговор, который я не без труда подслушал позднее, казался частью той игры, той жизни и тех разговоров, неспешная вежливость которых леденит слух человека, чьё взбунтовавшееся зрение успевает увидеть бесцеремонный жадный оскал скрытого туманом слов и интонаций лица. Но глаза не столь упорные покоряются ушам и начинают видеть не проступающие сквозь туман подлинные черты, но складывающийся из клочьев самого тумана образ, очень похожий на настоящий и всё же бесконечно лживый.
– Да, остроумно и дерзко. Кто, по-твоему, на такое способен?
– Послушай, Илья, не морочь мне голову. Единственный человек, который на такое способен, – это ты.
– Продолжай, дорогуша, я люблю лесть. Чем грубее, тем лучше.
– А это правда, что ты взял на свадьбу государственный золотой сервиз?
– Так то сервиз. И знал бы ты, как из-за него взволчились, можно вообразить, гости тарелки сожрали вместе с котлетами. Сколько мужества потребно в наше время для самого обыденного надругательства! До сих пор строчу для Горсовета отчёты. Давай, кстати, подумаем, что бы ещё такого отписать. Мог я посредством сервиза изобличить заговорщиков и казнокрадов?
– Не лучше ли подумать о том, как вообще не давать отчётов?
– Вона ты куда, – протянул Илья Николаевич. – Нет. Больно протористое дело.
