истерическим жестом, стала очень нужной и всем интересной.
– А о чём он с тобой говорил? – спросил Фиговидец.
– Когда это?
– Да ладно.
– Обучили профессора, – бросил Молодой, не сводя мрачных глаз с потолка.
Он лежал на кровати, сгорбившийся фарисей сидел у него в ногах, я сел в единственное кресло, Сергей Иванович встал у окна, сложив на груди руки – чего, наверное, не следует делать крепеньким, коренастым коротышкам. Дверь в коридор была распахнута, и до нас доносились умиротворяющие звуки затеянной близнецами пьянки.
– Прямо совет в Филях, – загадочно сказал Фиговидец.
– Не о чем нам совещаться.
В комнате сгущался воздух напряжения и тоски, но мы не расходились.
– Мне приснилось, что я стою на берегу, – неожиданно сказал Грёма. – И странно, знаете: зима, снег вокруг, а Нева не подо льдом. И вот я смотрю на воду…
– Увидеть во сне своё отражение в воде – значит умереть, – машинально проинформировал Фиговидец.
– Да? Но увидел-то я не своё.
– А чьё же?
Сергей Иванович не ответил.
– Дурак ты, Грёмка, – равнодушно сказал Молодой.
– На себя посмотри.
– Господа мои, – сказал я, зевая.
В моём кармане лежала наконец полученная телеграмма с одним только словом: «возвращайся». Не было даже подписи. (А положа руку на совесть, какая разница, кто бы её ни подписал.) И я возвращался. И даже успел уладить дела с поверенным, к его и своей выгоде.
– Всё-таки удивительно, – сказал Фиговидец после паузы. – Никто не кончает с собой от нечего делать. – Издевательски нелепая смерть его тревожила, и он старался обуздать безумие причинами и следствиями. – Может, он был неизлечимо болен?
– Вот это наверняка.
– Да нет, в обычном смысле. Ну, рак или ранний Альцгеймер.
– Не знаю. Но в обычном смысле ему следовало умереть давным-давно.
– Ему вообще не следовало рождаться, – сказал Молодой в потолок. – Не всё ли, к чёрту, равно, когда и от чего он умер.
– Не родись мы все, – сквозь зубы сказал фарисей, – среди кого б ты тогда куражился.
– Ага. – Сейчас Молодому полагалось бы сплюнуть, но он был умный и из положения лёжа делать этого не стал. – Рассказал мне один человечек, отчего автовский разноглазый спятил. Мутил гешефт какой-то, и кинул его то ли клиент, то ли подельник. Снайперу он башлять не захотел. Вы ведь жадные все, – бросил Молодой в мою сторону, – у вас это в крови, у разноглазых. Ну, подговорил одного парня – тот ему родственник, что ли, был или выросли они вместе, – подговорил самим разобраться. Парень-то был грузчик портовый, не рассчитал удара. Зашиб того то ли клиента, то ли подельника насмерть. И разноглазый ничего не смог сделать. Или не захотел. Зассал, понимаешь? Тот, ну, мертвяк, на него напал. Вот почему он от практики отказался, из страха. Боялся до посинения, что мертвяки его самого на Другую Сторону утащат. А теперь повесился. Своим, значит, решил ходом. А вам в радость потрындеть, кретинам.
– Но почему? – не выдержал я. – Почему привидения стали нападать?
– Тебе горевать больше не о чем? – Молодой, не вставая, стремительно обрушил кулак на спинку кровати, и трепет прошёл по его телу. – Откуда я знаю.
– Главное, что поставленные задачи выполнены, – сказал Сергей Иванович.
– Выполнены? – переспросил я. – Оставить Порт на Дролю, покойника в морге и нераскрытое убийство – это называется выполнить поставленные задачи?
– Нет, – сказал Молодой, – Санька мы здесь не оставим.
– Конечно-конечно, с собой повезём. Ты его вообще когда-нибудь похоронишь?
– Похороню. С Сахарком в одной могиле.
Что не могло не броситься в глаза: вся Охта стояла под ружьём. Любо-дорого было поглядеть, с какой изголодавшейся радостью обыватели по первому знаку схватились за оружие – и это в мире, где убийство считалось противоестественным и овеянным жутью деянием, а смертельная опасность, в которой оказывался убийца, охраняла общественное спокойствие надёжнее всего. Что же, по волшебству сошла на нет инерция векового ужаса и заповеди или эти люди вокруг Исполкома и на улицах разом подпали во власть сил, могущественнейших даже страха? Как гордо выпячивалось
