Когда рабочие начали сдирать панели, я получил твердые свидетельства начала этой кошмарной истории. Над большим камином, после того как сняли дубовые панели, обнаружился вмурованный в стену камень с витым орнаментом, на котором была старинная надпись. Древние кельтские письмена гласили, что в этой комнате был сожжен Диан Тинси, шут короля Альцофа, составивший песнь Глупости на короля Эрнора из Седьмого замка.
Справившись с переводом, я показал его Тассоку. Он немедленно взволновался, поскольку знал эту старинную повесть и отвел меня в библиотеку, посмотреть на старинный пергамент, на котором история эта была изложена во всех подробностях. Впоследствии я обнаружил, что местные жители прекрасно помнят об этом случае, хотя и считают его скорее легендой, чем подлинным историческим эпизодом. Но уж во всяком случае никто и не предполагал, что старинное восточное крыло замка Ястре представляет собой остатки древнего Седьмого замка.
Ветхий пергамент поведал мне о том, что в старину здесь совершили весьма грязное дельце. Получалось что король Альцоф и король Эрнор являлись врагами, так сказать, от рождения; однако в течение многих лет их рознь ограничилась лишь небольшими набегами до тех пор, пока Диан Тинси не пропел против короля Эрнора песнь Глупости, и сделал он это перед королем Альцофом; и такое одобрение высказал этой песне король Альцоф, что отдал шуту одну из придворных дам в жены.
Постепенно песню узнали все в округе, и наконец она дошла до слуха короля Эрнора, который разгневался так, что пошел войной на старого недруга, взял его замок и сжег короля Альцофа вместе с замком, но шута Диана Тинси привез в свой собственный замок, приказал вырвать ему язык за сочиненную песню и заточил в одной из комнат восточного крыла (явно использовавшуюся для всяких неаппетитных дел), а жену шута взял себе на ложе — красоты ради.
Но однажды ночью жена Диана Тинси исчезла, а утром ее нашли в объятиях мужа. Тот сидел, насвистывая песню Глупости, поскольку петь ее он более не мог.
— Тогда Диана Тинси зажарили живьем в громадном камине — возможно, на той самой решетке, о которой я уже упоминал. И до самого мгновения смерти Диан Тинси насвистывал песню Глупости, слов которой не мог более произнести. После этого по ночам в комнате начали часто слышать какой-то свист; а потом в ней появилась какая-то зловещая сила, так что никто не осмеливался заночевать в ней. Скоро и король перебрался в другой замок, ибо свист тревожил его. Ну, вот и все. Конечно же, я всего лишь коротко пересказал то, что было написано на пергаменте. Но история достаточно странная. Как вам кажется?
— Да, — согласился я, отвечая за всех остальных. — Но как могла эта тварь набрать такую чудовищную силу?
— Один из случаев продолжения мысли, оказывающей положительное воздействие на окружающую материю, — ответил Карнакки. — Процесс должен был совершаться не одно столетие, чтобы возникло такое чудище. Это подлинный случай проявлений Сайитьи, которые лучше всего уподобить живой духовной плесени, пронизывающей саму структуру эфирных волокон и, конечно же, требующей для своего роста особого контроля над вовлеченной в него материальной субстанцией. В нескольких словах этого не объяснишь.
— Но что разорвало седьмой волосок? — спросил Тейлор. Однако Карнакки не знал этого. Он сказал, что, скорее всего, просто слишком натянул этот волос. Он также объяснил, что, как они выяснили, разбежавшиеся от него ночью люди пришли к замку не для того, чтобы устроить какое-то безобразие, а чтобы послушать свист, вдруг сделавшийся предметом разговора во всей округе.
— И еще, — поинтересовался Аркрайт, — имеете ли вы представление о том, что определяет применение неведомой последней строки обряда Саамаа? Мне, конечно, известно, что ею пользовались Нечеловеческие Жрецы в Заклинании Раааии; но кто или что воспользовалось ею в вашем случае?
— Почитайте лучше монографию Харцанса и мое приложение к ней об астрале и астральной координации и интерференции, — ответил Карнакки. — Тема чрезвычайно интересная, и я могу только сказать, что вибрации человека нельзя изолировать от астрала (как всегда полагают в случае Нечеловеческого влияния), без мгновенной реакции Сил, определяющих круговращение нашего мира. Иными словами, мы снова и снова получаем доказательства существования несокрушимой Защищающей нас Силы, всегда становящейся между душой человека (не телом, конечно) и Чудищами Внешнего мира. Вы меня поняли?
— Кажется, да, — ответил я. — То есть вы полагаете, что комната сделалась материальным выражением этого шута… что его прогнившая от ненависти душа выродилась в чудовище… так?
— Да, — проговорил Карнакки, кивая. — Полагаю, что вы достаточно точно выразили мою мысль. По странному совпадению считается, что мисс Доннехью ведет свое происхождение (во всяком случае, так мне рассказывали потом) от того самого короля Эрнора. Это наводит на любопытные размышления, не так ли? Брак совершается, и комната пробуждается к новой жизни. И как только мисс Доннехью входит в нее… а? Оно ожидало там долгое время. Грехи отцов. Да, я думал об этом. Они венчаются на следующей неделе, и мне предстоит быть дружкой жениха… отвратная перспектива. Однако Тассок выиграл свои пари! Только подумать, что было бы, войди она когда-нибудь в эту комнату. Жуткая перспектива, а?
Он мрачно закивал головой, и мы четверо кивнули ему в ответ. После этого Карнакки поднялся и проводил нас до двери, где в своей дружеской манере выставил нас из своей квартиры — на набережную, на свежий ночной воздух.
— Доброй ночи, — распрощались мы, отправляясь по домам. Так что же случилось бы, если бы она вошла, а? Если бы вошла? Вот какая мысль не оставляет меня теперь.
Обитатель последнего дома
Помню, другой вечер, и мы вчетвером — то есть Джессоп, Аркрайт, Тейлор и я — с разочарованием глядели на Карнакки, молча сидевшего в своем громадном кресле.
Мы явились, получив по почте обычное приглашение, которое, как вам известно, служило у нас несомненной прелюдией к доброй истории; однако, коротко поведав нам о деле Трех соломенных блюд, он погрузился в глубокую задумчивость, хотя, как я уже отметил, вечер еще и не начинал приближаться к концу.
Однако случилось так, что некая жалостливая мойра, толкнув Карнакки под локоть, растормошила его память, и он заговорил снова, таким ровным и знакомым нам тоном.
— Дело о Соломенных блюдах напомнило мне о деле Обитателя, которое, как я когда-то считал, вполне могло заинтересовать вас. История эта случилась некоторое, а точнее изрядное время, назад; и степень моего знакомства с некоторыми, скажем так, любопытными вещами была тогда еще весьма невелика.
Я жил тогда вместе со своей матушкой на южном берегу — в небольшом домике на самой окраине Эпплдорна. Наш дом был последним в ряду загородных коттеджей, каждый из которых был окружен собственным садом; и премилое, скажу вам, было местечко; старинные дома эти буквально утопали в розах, нависавших над окнами в свинцовых переплетах и дверями из настоящего дуба. Попробуйте-ка представить себе такую красоту.
С самого начала должен сказать вам, что мы с матерью прожили в этом домике два года, и за все это время не имели ни малейшего повода для беспокойства. И тут случилось нечто.
Было два часа ночи. Я как раз дописывал письма, когда дверь в спальню матери открылась, и она вышла на лестницу и постучала по перилам.
— Хорошо, дорогая, — воскликнул я, полагая, что она просто напоминает мне о том, что я слишком засиделся, и давно уже пора лечь в постель; потом я услышал, что она вернулась к себе в комнату, и поспешил закончить свои дела, опасаясь, что она будет лежать без сна, пока не услышит, что я благополучно оказался в своей комнате.
Закончив писать, я зажег свечу, погасил лампу и поднялся наверх. Проходя мимо матушкиной спальни, я заметил, что дверь ее открыта, негромко пожелал ей спокойной ночи и спросил, не надо ли закрыть дверь. Поскольку ответа не последовало, я понял, что она вновь погрузилась в сон, и осторожно прикрыл дверь, после чего свернул к себе в комнату, располагавшуюся на противоположной стороне коридора.
И в это самое мгновение я вдруг ощутил слабое, полуосознанное дуновение… прикосновение слабого, особенно неприятного запаха; хотя и понял, что возмутил меня именно запах только на следующий вечер. Понимаете? Так иногда случается, и человек вдруг осознает вещь, запечатлевшуюся в его сознании, быть может, год назад.
На следующее утро я между делом сказал матери, что видел, как она выходила из комнаты, и я закрыл за ней дверь. К моему удивлению, она заверила меня в том, что вовсе не покидала комнаты. Я напомнил ей о том, что она два раза постучала по перилам; однако она была уверена в том, что я ошибся; и, в конце концов, я поддразнил ее, сказав, что она настолько привыкла к моему скверному обыкновению ложиться за полночь, что вышла укладывать меня спать, даже не проснувшись. Конечно же, она отрицала это, и я оставил тему, ощущая, однако, недоумение и не зная, верить ли своему объяснению или списать звуки на мышей, а открытую дверь объяснить тем, что мать неплотно закрыла ее, ложась спать. Впрочем, в глубинах моего подсознания уже пошевеливались более странные мысли, однако в то время я еще не испытывал настоящей тревоги.
На следующую ночь события приняли новый оборот. Около половины третьего я услышал, что дверь в комнату матери распахнулась, как и в предшествующую ночь, и сразу после этого мне показалось, что она резко постучала по поручню. Я прекратил работу и громко произнес, что долго не засижусь. Мать не ответила, и, не услышав, что она ложится в постель, я невольно удивился, подумав, не ходит ли она все-таки во сне?
С этой мыслью я поднялся и, взяв со стола лампу, отправился к остававшейся открытой двери в коридор. И тут-то я вдруг заволновался, поскольку до меня разом дошло, что когда я засиживался допоздна, мать никогда не стучала, а всегда звала. Как вы понимаете, я не был ни в малейшей мере испуган, а только ощущал известное смятение оттого, что она действительно проделывала это во сне.
Я быстро поднялся по лестнице и, когда оказался наверху, обнаружил, что матери на лестнице нет, но дверь ее оказалась открытой. Итак, получалось, что она улеглась обратно в постель, и я этого не слышал. Войдя в ее комнату, я обнаружил, что мать спокойно и мирно спит; однако некая смутная тревога заставила меня подойти поближе, чтобы внимательно посмотреть на нее.
Уже убедившись в том, что с ней решительно все в порядке, я еще ощущал легкое беспокойство, испытывая теперь уже большую уверенность в том, что подозрения мои справедливы, и она спокойно вернулась в кровать, не просыпаясь и не осознавая того, что делает.
Как вы понимаете, ничего более умного мне просто в голову не приходило.
И тут до меня внезапно дошло, что в комнате странным образом чуть припахивает плесенью, и что непонятный и непривычный запах этот я ощутил еще вчера в коридоре.
Теперь я уже решительно забеспокоился и начал осматривать комнату матери, впрочем, не имея в виду производить обыск и не рассчитывая что-нибудь
