дела; при отсутствии таковой она делается неспособной проявить себя, или, точнее, выразить себя в любой форме или облике, понятном или очевидном для нас. Доля материала в создании того, что мы именуем жизнью, в предоставлении жизненной силе возможности проявить себя, настолько велика, что, согласно моим убеждениям, при наличии надлежащих условий она могла бы проявить себя и в столь безнадежной среде, как простое пиленое полено; ибо, джентльмены, скажу вам, что жизненная сила сразу свирепа и неразборчива как огонь-разрушитель; в то время как некоторые начинают сейчас называть саму сущность жизни просто буйной. Здесь усматривается некий кажущийся парадокс, — заключил он, покачав старой седой головой.
— Да, доктор, — согласился я. — Короче говоря, вы утверждаете, что жизнь — это предмет, состояние, факт или элемент, зовите его как угодно, нуждающийся в материале, чтобы проявить себя, и при наличии такового материала вместе с соответствующими условиями возникает жизнь. Иными словами, жизнь представляет собой продукт развития, проявленный через материю и порожденный условиями… так?
— В той мере, насколько мы понимаем мир, — проговорил старый доктор. — Хотя, имейте ввиду, что может существовать и третий фактор. Однако в сердце своем я предполагаю, что все дело в химии… условиях и подходящей среде; однако при определенных условиях тварь может сделаться настолько могущественной, что сумеет захватить тот объект, в котором проявляет себя. Такая сила генерируется условиями; но, тем не менее, это не подводит нас даже на йоту к ее объяснению, как это оказывается в случае электричества или огня. Все три эти силы принадлежат к числу внешних… чудовищ внешнего пространства. Ничто из того, что мы способны сделать, не создаст ни одной из них; в нашей власти лежит лишь возможность создать условия, заставить их проявиться перед нашими физическими чувствами. Я выразился понятно?
— Да, доктор, в известной степени, — проговорил я. — Однако не стану соглашаться с вами, хотя, кажется, понимаю вас. Электричество и огонь принадлежат к числу сил, которые я назвал бы естественными, однако жизнь иногда абстрактна и представляет собой нечто вроде пронизывающего все вокруг бодрствования. Нет, я не умею этого объяснить! Да и кто сможет? Но она носит духовный характер и не является предметом, порожденным условиями — подобно огню, как вы сказали, или электричеству. Ваша мысль просто ужасна. Жизнь — это разновидность духовной тайны…
— Полегче, мой мальчик! — старый доктор негромко усмехнулся. — Или я попрошу вас продемонстрировать мне духовную тайну жизни моллюска или какого-нибудь там краба.
Он улыбнулся мне с неисправимым упрямством.
— Во всяком случае, как все вы уже, наверное, догадались, я бы хотел поведать вам одну историю, подтверждающую мой тезис о том, что в жизни содержится не больше чуда, чем в огне или в электричестве. Но, пожалуйста, запомните, джентльмены, что, невзирая на то, что мы сумели дать имена двум этим силам и научились использовать их, они остаются столь же глубоко таинственными, какими были и прежде. В любом случае то, что я хочу вам рассказать, не может объяснить тайну жизни, поскольку представляет собой всего один из колышков, на которые я вешаю собственную убежденность в том, что жизнь представляет собой силу, как я уже говорил, проявляющуюся через условия, то есть в виде какой-то природной химии, и способную использовать для своей цели и необходимости самую невероятную и немыслимую материю; ибо без материи она не способна обрести существование… не способна проявить себя…
— Не соглашусь с вами, доктор, — перебил я его. — Ваша теория способна уничтожить всю веру в жизнь после смерти. Она…
— Тихо, сынок, — проговорил старик с полной понимания и легкой улыбкой. — Сперва внемли тому, что я намереваюсь рассказать; и, потом, какие возражения ты имеешь против материальной жизни после смерти? И если ты возражаешь против материального обрамления, я хочу напомнить, что говорю о той жизни, какой мы понимаем ее в этом мире. А теперь побудь хорошим мальчиком, иначе я никогда не приступлю к рассказу. Итак, это случилось, когда я был еще совсем молодым, то есть достаточно давно, джентльмены. Я успешно сдал экзамены, но настолько переутомился, что меня решили отправить в морское путешествие. Мне весьма повезло, и в итоге я получил должность судового врача на пассажирском клипере, отправляющемся в Китай.
Корабль носил название «Бхеоспса», и вскоре после того как я перенес все свои пожитки на борт, клипер отчалил и мы спустились по Темзе, а на следующий день уже шли по каналу.
Капитан Ганнигтон был вполне порядочным человеком, хотя и довольно неграмотным. Первый его помощник, мистер Берлиз, человек незаметный, строгий и сдержанный, оказался большим книгочеем. Второй помощник, мистер Селверн, по праву рождения и воспитания был наиболее благовоспитанным из них троих, однако ему не хватало выносливости и непоколебимой уверенности остальных двоих. При той чувствительности, умственной и эмоциональной, которая была ему отпущена, он был наиболее настороженным из этой тройки.
По пути в Китай мы зашли на Мадагаскар, где высадили нескольких пассажиров, а потом поплыли прямо на восток, намереваясь выйти к северо- западному мысу; но примерно на сотом градусе восточной долготы нас встретила жуткая непогода, унесшая наши паруса и расщепившая утлегарь вместе с фок-мачтой.
Шторм утащил нас на несколько сотен миль к северу и когда наконец выпустил наш корабль из своих объятий, мы оказались в весьма скверном положении. Набор расшатался, корабль принял на три фута воды через швы в обшивке; кроме утлегаря и фок-мачты пострадал и верх грот-мачты, еще мы потеряли две лодки и клетку с тремя превосходными свиньями, которую смыло за борт едва ли не за полчаса до того, как стих ветер, что произошло очень быстро, хотя сильная волна сохранялась еще несколько часов.
Ветер оставил нас как раз перед темнотой, и наступившее утро принесло с собой великолепную погоду — спокойное и едва дышащее море, ослепительное солнце и полное безветрие. Оно принесло нам и соседа, ибо в двух милях к западу от нашего корабля обнаружилось другое судно, на которое мне указал мистер Селверн, второй помощник.
— Весьма странный пакетбот, скажу вам, доктор, — проговорил он, передавая мне свой бинокль.
Поглядев в бинокль на далекий корабль, я понял, что именно он имеет в виду; по крайней мере, мне так показалось.
— Да, мистер Селверн, — сказал я. — Довольно старый на вид.
Он усмехнулся в своей обыкновенной милой манере.
— Сразу видно, что вы не моряк, доктор. В этом корабле наберется уйма странностей. Корабль этот брошен… судя по всему, брошен давно, и с тех пор носится по волнам. Поглядите-ка на обводы — на кормовой подзор, бак и водорез. Судно это старо как мир, если можно так выразиться, и должно было давным-давно отправиться к Дэви Джонсу[6] на дно морское. Посмотрите на наросты на бортах, на толщину стоячего такелажа; это сделала соль, как мне кажется, если вы заметили белый цвет. Корабль этот был небольшим барком; но разве вы не видите, на нем не осталось на своем месте ни одной реи. Они все повыпали из строп; прогнило все, удивительно только, почему остался стоять такелаж? Надо бы попросить старика, чтобы позволил нам взять шлюпку и обследовать этот корабль. Дело может оказаться стоящим.
Впрочем, на это как будто бы не было особенных шансов, поскольку все матросы были заняты устранением ущерба, нанесенного мачтам и такелажу, и дел по вполне понятным причинам им хватило на весь день. Часть этого времени я провел, проворачивая вместе с другими один из палубных кабестанов, ибо физические упражнения благотворно влияют на печень. Старый капитан Ганнингтон одобрил мою идею, и я убедил его присоединиться ко мне в поисках того же лекарства, что он и сделал; за работой мы с ним разговорились.
Разговор зашел о брошенном корабле, и он отметил, что нам повезло в том, что мы не наскочили на него впотьмах, поскольку судно находилось как раз со стороны подветренного борта, и во время шторма нас несло прямо на него. Он также считал, что корабль выглядит странно и кажется достаточно старым; однако в отношении последнего пункта познания его уступали познаниям второго помощника, ибо, как я уже говорил, он принадлежал к числу людей необразованных и не знал о море ничего из того, что выходило за пределы его практического опыта. Ему не хватало книжных знаний второго помощника о кораблях минувших дней, к которым явным образом принадлежало брошенное судно.
— Старая посудина, доктор, — вот и все, что смог он сказать мне по этому поводу.
Тем не менее, когда я упомянул, что было бы интересно подняться на борт этого судна и по возможности обыскать его, он кивнул головой, словно бы подобная идея уже успела посетить его голову и вступить в согласие с собственными намерениями капитана.
— Только после работы, доктор, — проговорил он. — А сейчас, понимаете ли, не могу выделить и единого человечка. Нужно привести корабль в порядок. Но потом мы возьмем мою гичку и сходим на второй собачьей вахте. Волна улеглась, так что можно развлечься.
Вечером, после чая, капитан отдал приказ спустить гичку на воду. С нами намеревался отправиться второй помощник, и шкипер обещал ему присмотреть, чтобы в шлюпку поместили пару-тройку фонарей, поскольку вот-вот должно было стемнеть. И чуть погодя мы уже быстро резали ровную воду усилиями шестерых находившихся на веслах матросов.
А теперь, джентльмены, я намереваюсь со всей возможной точностью поведать большие и малые подробности этого дела, чтобы вы могли шаг за шагом проследить его развитие, и прошу вас уделить им самое пристальное внимание. Я сидел на корме вместе со вторым помощником и капитаном, правившим шлюпкой, и по мере того, как мы все ближе и ближе подходили к незнакомому судну, рассматривал корабль со все возраставшим интересом — как, впрочем, капитан Ганнингтон и второй помощник. Как вы уже знаете, брошенное судно находилось на запад от нас, и разлившееся по небосводу пламя заката окутывало его, делая нечетким и незаметным стоячий такелаж, прогнившие реи, скрывая их в своей алой славе.
Именно из-за заката, лишь приблизившись к кораблю на относительно небольшое расстояние, мы обнаружили, что он окружен слоем какой-то непонятной грязи, цвет которой скрывали лучи заката, хотя впоследствии она показалась нам бурой. Грязь эта разливалась вокруг судна неправильным и неровным пятном поперечником в несколько сотен ярдов, тянувшим свою оконечность к востоку, к правому борту шлюпки уже примерно в дюжине фатомов от нас.
— Странное вещество, — произнес капитан Ганнингтон, склоняясь в сторону пятна. — Как будто, какой-то груз сгнил… сгнил и просочился наружу сквозь швы.
— Посмотрите на корму и нос корабля, — воскликнул второй помощник. — Только посмотрите на эти наросты!
Там, куда он указывал, корму и нос покрывали наросты странно выглядевших морских водорослей. С оставшегося от утлегаря пенька свисали бороды слизи и морских растений, спускавшиеся в пятно, удерживавшее корабль в себе. Судно было обращено к нам правым бортом — мертвым, грязно-белого цвета, покрытым полосами и неровными пятнами более густой окраски.
— Смотрите, над ним поднимается пар или какая-то дымка, — вновь заговорил второй помощник. — Видно, если посмотреть против света. Она как бы пульсирует. Смотрите!
Тут и я заметил слабое облачко или дымку, то ли висевшую над старым судном, то ли поднимавшуюся над ним. Капитан Ганнингтон также обратил на нее внимание.
— Самопроизвольное горение! — воскликнул он. — Придется быть повнимательнее, когда станем открывать люки… если только на борту не застрял какой-то бедолага. Но это едва ли.
Мы находились теперь в паре сотен ярдов от брошенного корабля, внутри бурого пятна. Разглядывая, как плавучая грязь стекает с весел, я услышал,
