По-моему, Баумоффа следует назвать самым пылким и умным сторонником Христа, равного которому просто невозможно представить. Я узнал, что он составляет трактат, содержащий самые чрезвычайные и убедительные доказательства всех необъяснимых фактов жизни и смерти Христа. Когда я познакомился с ним, он концентрировал все свое внимание на попытке доказать, что Тьма Распятия, воцарившаяся между шестым и девятым часами, была подлинной и обладала колоссальным значением. Он намеревался разом отмести все толки о вовремя пришедшей грозе и другие возникающих время от времени в той или иной степени невразумительные теории как не имеющие никакого значения.
За Баумоффом числилась некая распря с атеистом, профессором физики по имени Гаутч, который использовал чудесные факты из жизни и смерти Христа в качестве основания для нападок на теории Баумоффа, покушаясь на них как в своих лекциях, так и в прессе. Особенно едкому неверию он подвергал теорию Баумоффа о том, что Крестная Тьма представляла собой нечто большее, чем растянувшаяся на несколько часов облачность, превращенная во тьму восточным образом мышления и речи.
Однажды вечером, по прошествии некоторого времени после того, как дружба наша приобрела реальные очертания, я забежал к Баумоффу и застал его пребывающим в состоянии огромного возмущения какой-то статьей профессора, содержавшей самые свирепые нападки на его теорию значения Крестной Тьмы. Бедняга Баумофф!
Атака эта была исключительно тонкой, предпринятой весьма ученым и здравомыслящим логиком; человек этот был гением. Подобного титула способны удостоиться немногие, но Гаутчу он принадлежал по праву!
Баумофф принялся рассказывать мне о своей теории, а потом предложил, не сходя с места, провести небольшой эксперимент, подтверждающий его мнение. Походя, он сообщил мне несколько чрезвычайно заинтересовавших меня вещей. Напомнив мне для начала о том основном факте, что свет передается к глазу посредством не поддающейся определению среды, именуемой эфиром, он сделал и следующий шаг, указав, что с точки зрения более фундаментальной, то, что мы называем светом представляет собой вибрацию эфира, содержащую определенное количество волн в единице времени и создающую на нашей сетчатке определенное ощущение.
Я согласно кивнул, поскольку, как и все, прекрасно знаком с подобным утверждением. Основываясь на этом он немедленно предпринял новый шаг и сообщил мне, что во время великого эмоционального напряжения существует и невыразимо нечеткое, но измеримое потемнение атмосферы (большее или меньшее в зависимости от силы духа конкретной персоны), всегда наблюдающееся в непосредственной близости от человека.
Шаг за шагом Баумофф объяснил мне, каким образом исследования привели его к заключению, что это необычайное потемнение (в миллион раз более слабое, чтобы стать явным для невооруженного глаза) может быть произведено лишь посредством некой субстанции, обладающей способностью возмущать или прерывать вибрацию света. Иными словами, в момент любой необычной эмоциональной активности в непосредственной близости от страдальца возникает некоторое возмущение эфира, способное оказать воздействие на вибрации света, прерывая их и создавая упомянутое бесконечно малое потемнение.
— В самом деле? — спросил я, когда он сделал паузу и посмотрел на меня, словно рассчитывая, что я успел прийти к некоему определенному заключению на основании предложенных им соображений. — Продолжайте.
— Итак, — сказал он, — разве вы не понимаете, что тонкое потемнение вокруг страдающего человека имеет большую или меньшую величину в зависимости от личности страдающего человека. Теперь ясно?
— Ох! — удивленно и с долей понимания вздохнул я. — Теперь ясно. Вы хотите сказать, что если муки обыкновенного человека могут привести к слабому возмущению эфира и соответственно слабому потемнению, то Муки Христа, обладателя Неподдающейся измерению Личности, вызовут в эфире страшное потрясение, способное невероятно ослабить вибрацию света, и в этом содержится подлинное объяснение Тьмы Распятия; и тот факт, что подобная чрезвычайная и явным образом немыслимая Тьма была зафиксирована, ни в коей мере не умаляет совершенного Христом Чуда? Но напротив является неизреченно чудесным, несомненным доказательством Его Божественной природы? Так ведь? Так? Скажите мне?
Баумофф только удовлетворенно покачивался в своем кресле, постукивая кулаком одной руки по ладони другой и удовлетворенно кивая в такт моему изложению его теории. Понимание было приятно ему… исследователь всегда алчет понимания.
— А теперь, — сказал он, — я намереваюсь показать вам кое-что.
Достав из жилетного кармана небольшую заткнутую пробкой пробирку, он высыпал ее содержимое (состоявшее из единственного серо-белого зернышка величиной примерно с две булавочные головки) на десертную тарелку. Аккуратно раздавив ее сделанной из слоновой кости рукояткой ножа, он капнул на порошок каплю воды и размял в серо-белую пасту. Достав затем свою золотую зубочистку, он поместил ее в пламя небольшой химической спиртовки, горевшей на столе после обеда для раскуривания трубок. Он продержал золотую металлическую полоску в огне, пока она не раскалилась добела.
— Теперь смотрите! — произнес он, прикасаясь концом зубочистки к маленькому пятнышку, оставшемуся на десертной тарелке. Сверкнуло фиолетовое пламя, и я вдруг обнаружил, что смотрю на Баумоффа сквозь облачко прозрачной мглы, быстро сделавшейся черной тьмой.
Сперва я подумал, что она является дополнительным результатом воздействия вспышки на сетчатку моего глаза. Однако прошла целая минута, а мы все еще пребывали в этой необычной тьме.
— Боже милостивый! Друг мой, что это такое? — спросил я наконец.
Голос Баумоффа, доносившийся до меня из недр тьмы, объяснил мне, что посредством химии ему удалось воспроизвести в несколько преувеличенном виде тот эффект, который создают колебания эфира, вызываемые волнами, производимыми в нем лицом, находящимся в нравственном кризисе или в муках. Волны или вибрации, рожденные в этом эксперименте, лишь отчасти воспроизводили тот эффект, который он хотел продемонстрировать мне — а именно временное прекращение вибраций света, породившее ту тьму, в которой мы теперь находились.
— Этот состав, — проговорил Баумофф, — при определенных условиях может стать страшным взрывчатым веществом.
Я слышал, что он попыхивает трубкой, однако вместо красного огонька в ее чашечке видел только неопределенное свечение, трепетавшее и исчезавшее самым неожиданным образом.
— Боже мой! — проговорил я, — когда же рассеется эта тьма?
И посмотрел на другую сторону комнаты, где большая керосиновая лампа превратилась всего лишь в слабое пятно света посреди общего мрака; слабый огонек странно подрагивал и мерцал, словно я видел его сквозь колоссальную толщу темной и взбаламученной воды.
— Все в порядке, — донесся до меня из темноты голос Баумоффа. — Тьма уже рассеивается; через пять минут возмущение успокоится, и свет лампы равномерно потечет во все стороны. Но пока мы ждем… скажите, разве это не колоссально, а?
— Да, — согласился я. — Удивительное зрелище, но какое-то, знаете ли, неземное.
— О, но я хочу показать вам вещь более тонкую, — проговорил он. — Реальный процесс. Подождите еще минуту. Тьма уже рассеивается. Смотрите! Теперь вы можете видеть лампу более четко. Кажется, что она погружена в кипящую воду, не так ли? И она становится все прозрачнее и спокойнее с каждым мгновением.
Все было, так как он говорил; мы молча рассматривали лампу до тех пор, пока не улеглись все признаки возмущения светоносной среды. Тогда Баумофф вновь повернулся ко мне лицом.
— Только что, — проговорил он, — вы видели весьма поверхностный эффект примитивного горения изобретенного мной состава. Теперь я намереваюсь продемонстрировать вам результаты его горения в топке человеческой, то есть в моем собственном теле; и тогда вы увидите одно из великих чудес смерти Христа воспроизведенным в миниатюрном масштабе.
Он подошел к каминной полке и вернулся от нее с небольшой стеклянной посудинкой-стаканчиком и другой закупоренной крошечной пробиркой, содержавшей серо-белое зернышко того же самого химического вещества. Откупорив пробирку, он вытряхнул зернышко вещества в химическую посудинку и стеклянной мешалкой раздавил ее, потом добавил, по одной, шестьдесят капель воды.
— А теперь, — проговорил он, поднося посудинку к губам, — дадим этому составу тридцать пять минут, чтобы он мог совершить свое действие, и тогда по мере развития процесса карбонизации вы обнаружите, что пульс мой ускорится, как и частота дыхания, и тогда сюда снова явится тьма — самым утонченным и странным образом, сопровождаемая некими физическими и психическими явлениями, обязанными своим существованием тому факту, что создающие их вибрации порождают и, так сказать, вибрации эмоциональные, которыми будет сопровождаться томление моего духа. Они будут усиливаться немыслимым образом, и вы, вероятно, получите возможность присутствовать при чрезвычайно интересном экспериментальном подтверждении выдвинутых мной теоретических соображений. Я сам опробовал эту идею на прошлой неделе (он показал мне перевязанный палец) и прочитаю в клубе лекцию о полученных результатах. Там к моей работе относятся с большим энтузиазмом; они пообещали мне содействовать в большом эксперименте, который я намереваюсь провести в следующую Великую Пятницу… то есть через семь недель.
Он прекратил курить, но продолжал негромко беседовать со мной все последующие тридцать пять минут. Упоминавшийся им клуб представлял собой сообщество избранных, соединившихся под председательством самого Баумоффа, и назывался следующим титулом, если я только правильно перевел его: Почитатели и Свидетели Христа. Если можно так выразиться, без малейшей доли непочтительности, в основе своей это были люди фанатично преданные превознесению Господа. Впоследствии вы согласитесь, наверное, что я избрал правильные слова, описывающие сущность основной массы членов этого необычайного клуба, в известном смысле характеризующегося проявлением религиозно-маниакальных излишеств, вызванных к временному бытию некоторыми из наиболее религиозно пылких представителей наших обретающихся за океаном кузенов.
Поглядев на часы, Баумофф протянул ко мне свою руку.
— Сосчитайте мой пульс, — сказал он, — сердце уже начинает частить. Интересный, знаете ли, факт.
Кивнув, я извлек из кармана собственный хронометр. Я уже видел, что частота его дыхания возрастает, а ровные и сильные сердцебиения имели место 105 раз в минуту. Три минуты спустя частота пульса увеличилась до 175, причем за минуту он делал 41 вздох. Я сосчитал его пульс еще через три минуты, оказалось, что он составляет уже 203, сохраняя правильный ритм. Частота дыхания возросла до 49. Насколько мне было известно, у Баумоффа были великолепные легкие и крепкое сердце. Емкость легких, могу сказать, у него была отменной, и на этой стадии я не замечал никакой одышки. Еще три минуты спустя я обнаружил, что пульс его поднялся до 227, а частота вдохов достигла 54.
— Баумофф, вы уже в избытке запаслись красными кровяными тельцами! — проговорил я. — Но надеюсь, что вы не зайдете чересчур далеко.
Он кивнул мне и улыбнулся, но ничего не сказал. По прошествии новых трех минут пульс его возрос до 233 ударов в минуту и обе стороны его сердца выталкивали неравное количество крови и в неровном ритме.
Частота дыхания возросла до 67, оно сделалось неглубоким и неэффективным, проявилась заметная одышка. Нехватка артериальной крови, выталкиваемой из левого желудочка, привела к тому, что лицо его приобрело нездоровый сине-белый оттенок.
— Баумофф! — проговорил я, начиная тревожиться, однако он остановил меня полным уверенности жестом.
— Со мной все в порядке! — с легким нетерпением выдохнул он. — Я держу под контролем все, что происходит со мной. Не забудьте, что я так же, как и
