Кулак Наани сжимал нож, я понял, что она решила убить себя, когда силы откажут ей… В этот момент и сердце мое разорвется от горя. Тут силы отчасти вернулись ко мне, но, оторвав от скалы свое тело, я только упал на лицо. А потом стал на колени и так отправился следом за ними и кричал — шепотом, потому что голосу моему не хватало силы. Тут фигурка Девы — белая и далекая — исчезла. Горбатые следовали за ней, но даже в слабости своей, я заметил, что из-за полученных ран двое из них передвигаются несколько неловко: они отставали, но получивший от Девы удар ножом был упорен и бежал очень быстро. Когда все они исчезли за деревьями, весь мир вокруг меня наполнился пустотой и великим ужасом и как бы онемел. Тут я понял, что поднялся на ноги и бегу к деревьям. Дискос волочится в петле за моей рукой, а земля сама собой отползает куда-то назад. Я не видел, куда ступаю, взгляд мой был прикован к деревьям… Помню, как я услышал свой искаженный мукою голос, а потом в ушах моих загрохотало, и я упал на лицо свое.
Тут я вдруг осознал, что жив еще, и жуткий ужас сковал мое сердце; вспомнив обо всем, я едва оторвал голову от земли. Но среди деревьев не было ничего, лишь тишина и мрак. Итак, Наани оставила меня и, конечно, погибла. А земля вокруг запятнана ее кровью, и я обрадовался, потому что хотел умереть.
Тут я вновь лишился сознания и забыл свою боль. Потом кроха силы вернулась ко мне, и, оторвав голову от земли, я вновь поглядел в чащу; однако тут же вновь уткнулся лбом в почву. Не имея более никаких сил, я припал щекой к траве и попытался увидеть хоть что-нибудь, но не было ничего. Потом я перекатил голову на другую щеку, — в бессилии и отчаянии. Вдруг что-то шевельнулось между деревьев, и белое пятно вырвалось из темной чащи. Я не поверил своим глазам, своему рассудку. И воззрите! Сердце возликовало во мне, пробудив тело, — Дева бежала ко мне… медленно, оступаясь… С трудом поднявшись на четвереньки, обливаясь кровью, неслышно крича, я отправился к ней навстречу.
Наани пошатывалась, задевала о стволы деревьев, она уже ничего не замечала. Но, увидев меня живого и двигающегося, вскрикнула одновременно от горя и радости. И вдруг оступилась, рухнув на землю как подкошенная.
Но я полз вперед изо всех сил — пусть земля качалась под моими руками, пусть руки мои и колени разъезжались в стороны, а голова самым глупым образом клонилась к земле.
Уже приблизившись к затихшей Деве, я заметил в лесу движение. Это был Горбатый, спешивший по следу Наани. Я узнал его, это был тот самый, которого Дева ударила ножом, кровь с его плеч стекала на грудь; рана наверняка замедлила его бег, и поэтому Наани решила, что избавилась от погони.
И я сумел подняться на ноги, чтобы приблизиться к Деве прежде Горбатого, и побежал самым неловким образом. А потом вдруг упал, еще не достигнув цели. Началось страшное состязание; я полз — медленно, словно бы тело мое было сделано из свинца, а Горбач бежал — быстро и неотвратимо… И все же я опередил его. Поднявшись перед Горбатым на колени, я взмахнул Дискосом, и великое оружие взревело в моих руках, словно бы зная, что я в беде. Горбатый был рядом; но Дискос поразил его, и враг пал на лицо свое и умер неподалеку. Раны мои исторгли целую реку крови, а голова качнулась на плечах. С великой любовью я успел поглядеть на Наани, но на ней не было опасных ран, только ссадины и синяки, оставленные стволами и ветками. Тихая, милая, она лежала передо мной, и сердце мое разрывалось от любви. Сражаясь со своей слабостью, я сумел приложить ухо к ее груди, чтобы послушать сердце. Но голова моя неловко качнулась и упала на ее тело; стук ее сердца показался мне близким громом, но в пульсациях его таился покой, маня куда-то далеко-далеко. Тут я и провалился в забвение, и даже не помню, как это случилось. Так мы и лежали — нагая Дева, лишившаяся чувств, и я, израненный, в разбитом панцире, опустивший голову на ее грудь, а вокруг нас царила тишина, лишь далекий грохот Огненных Гор сотрясал вечную Ночь над нами.
Глава XIV
На острове
После долгого забвения я пришел в чувство, ощущая одну только боль и великую тревогу. Я попытался подняться, но мне словно бы воспрепятствовала некая сила, которая — как я знаю теперь — была моей собственной слабостью. Я лежал на спине, а вблизи кто-то тяжело дышал. Тогда я повернул голову… очень медленно, поскольку мне не хватало сил. Я увидел Деву, нагая, тяжко дыша, она усердно налегала на шест, который я срезал, когда Горбатый напал на нас. Тут я вспомнил все, что с нами случилось, и понял, что лежу на плоту, а Дева толкает его шестом.
Тут изо рта моего вырвался негромкий звук, но Дева его не услышала; она все время оглядывалась — наверно, в сторону берега, и лицо ее было очень решительным и тревожным, а вдали слышался вой, которым переговаривались Горбатые. Итак, придя в себя, Дева успела подтащить меня к плоту, пока я лежал без сознания, тем самым сохранив мою жизнь. Однако как сумела она совершить это, трудно было понять; не знала того и она сама, лишь любовь могла подвигнуть ее на столь великий труд, только страх за жизнь любимого.
Потом уже Наани рассказала мне, как пришла в чувство, ощутив, что лежит на земле, и какая-то тяжесть давит ей на грудь. Увидев, что это моя голова, она решила, что я, безусловно, расстался с жизнью.
Поднявшись, она опустила мою голову на землю, и сердце ее разрывалось от горя, ведь кровь моя покрывала не только тело, но и землю вокруг. Однако, уложив меня, она заметила, что я еще дышу, и великая надежда вспыхнула в ее душе. Оглядевшись, она не заметила вблизи Горбачей, кроме убитых мною, бегом бросилась к плоту и, зачерпнув воду из реки моим шлемом, плеснула мне в лицо: однако у меня не хватило сил, чтобы вернуться в сознание. В тот же миг тонкое вещание духа оповестило ее о приближении опасности, и Наани решила спасти меня или умереть вместе со мной. Волоком она протащила меня до находившегося поодаль плота, оставила меня на настиле, метнулась за шестом, валявшимся возле скалы. И только поднимая его, заметила, что одежда ее осталась в лапах Горбатого. Поспешно выхватив одежду, она побежала к плоту и, оттолкнув его от берега, успела вскочить на бревна. Когда она взяла в руки шест, из леса раздались звуки. На опушке появились двое уцелевших Горбатых, они обнаружили след Наани и сразу же бросились к берегу. В предельном отчаянии она успела отогнать плот достаточно далеко от берега. Очевидно, зверолюди не умели плавать или же считали, что в воде обитает нечто ужасное; они даже не попытались преследовать ее в воде, и, постояв на берегу, разразились сердитым воем, который я и услышал, когда на мгновенье пришел в себя. Больше я ничего не помню, лишь потом Наани рассказала мне еще кое-что, утвердив меня в святой любви к ней. Но это наши личные воспоминания.
Пока я внимал вою Горбатых, он становился все тише и как бы уходил вдаль. Ведь Дева отчаянно налегала на шест. Я понимал, что должен помочь ей, однако слабость не позволяла мне даже шевельнуться. Попробовав подняться, я совсем лишился чувств, тем временем моя милая, нагая и любящая, направляла наш маленький плот к безопасной гавани — думая не о себе, но только о том, чтобы спасти меня. И я был близок к смерти, и не мог, беспомощный, израненный, обреченный на смерть, помочь Деве, не мог защитить ее. Однако я славно сражался и всегда с гордостью вспоминаю об этой битве.
После этого я ничего толком не помню, кроме боли; в изнеможении просыпался я, не ведая, сколько времени провел во сне, не осознавая, что происходит вокруг; все мне казалось странным и непонятным… однако, я чувствовал, что окружен великой любовью и заботой, и с облегчением погружался в черный туман моей слабости, а потом пробуждался с надеждой. Настало время, когда я проснулся, ощутив ясность в голове, избавившись от хвори и тумана, в который погрузила меня боль. Подо мной было мягкое ложе, вокруг царил милый сердцу покой, и здоровая дремота наполняла мои кости.
Я не сразу заметил, что Дева стоит на коленях возле меня и глядит на меня с великой любовью. Глаза ее светятся счастьем и вливают в мое тело здоровье, счастье и мир. Потом она пригнулась и поцеловала меня в губы с предельной любовью и лаской, оросив слезами мое лицо. Я был рад ответить на ее ласку.
После того она подложила мне под голову руку, приподняла меня и дала мне попить, а потом снова поцеловала — словно бы легкий ветерок прикоснулся к моим губам. И мне сразу стало еще легче. Я погрузился в сон, еще ощущая эту заботу.
Я пробуждался, кажется, трижды, и на третий раз я понял, что силы начинают возвращаться ко мне, потому что сумел чуть шевельнуть рукой. Наани поняла, что я хочу, чтобы она взяла меня за руку, а когда она сделала это, я погрузился в сон, с любовью глядя в ее глаза.
Проснувшись в четвертый раз, я шепнул Деве, что люблю ее, и Наани, всхлипнув, нежно прижала мою руку к своей груди. Ну а пробудившись в пятый раз, я понял, что лежу нагой под плащом, а тело мое покрыто повязками, — на них, как я узнал потом, ушло порванное платье Девы.
Я поглядел на Наани, она снова была в моем подпанцирном костюме, который, вовремя разодравшись, дал ей возможность спастись.
После я обнаружил, что она успела хитроумным способом починить свою одежду; сидя возле меня, Дева надергала ниток из своего рваного платья, сделала иголки из шипов, которыми были усыпаны ветки невысоких кустов. Иглы эти часто ломались, и ей, наверно, целую сотню раз приходилось делать новую иглу. Но работу свою она выполнила весьма аккуратно и опрятно. Заметив на себе мой взгляд, Наани вполне естественным образом поняла, что я вспоминаю ее наготу, и, покраснев, поцеловала меня, а потом, скрывая смущение, отвернулась. Тут я еще более пожалел, что не имею сил, чтобы преклонить перед ней колена — с радостью и уважением; такова была моя любовь к ней, и всякий, кто познал истинную любовь, поймет меня.
После этого я понемногу пошел на поправку, а Дева ухаживала за мной и давала мне растворенные таблетки и воду, определяя время по показаниям моего циферблата. Она часто обмывала меня и меняла повязки, стирала их и сушила, чтобы использовать снова, — ведь в ее распоряжении было немного бинтов.
На пятый день я почувствовал себя совсем хорошо и обрадовался тому. Наани ласково говорила со мной, но запретила мне отвечать, потому что я был еще очень слаб.
Ну а на шестой день я получил разрешение сказать, насколько велика моя любовь к ней, — о чем прежде свидетельствовали только мои глаза. Дева попыталась уверить меня в том, что она здорова и ничуть не устала; но я-то видел, насколько она исхудала, и тень печали еще не оставила ее глаз, в которых уже светились великая любовь и радость за меня.
И я велел Наани подать мне свои таблетки, и, как было у нас в обычае, поцеловал их, чтобы она поела и попила, потом она сделала для меня питательное питье, после чего я сказал, чтобы она положила возле меня Дискос. А потом поманил ее к себе, велел лечь рядом и, прикоснувшись к милой головке, сказал, чтобы она уснула, не опасаясь за меня, потому что я чувствую себя достаточно хорошо. Наани сперва опасалась, что перенапряжет мои силы, но я ласково обнял ее, подложив свою левую руку, и, устроившись поуютнее, Дева погрузилась в сон, в котором давно нуждалась. Она спала целых двенадцать часов, — как убитая — и только однажды с негромким стоном повернулась ко мне лицом. А я не испытывал ни усталости, ни одиночества; я лежал, ощущая предельное довольство жизнью, и глядел на ту, что спала на моей руке: создание воистину удивительное, очаровательное, нежное, И покой, воцарившийся на ее лице, казался святым духу моему, возвысившемуся в своей любви.
Часть питья я выпил через три часа, другую еще через три, на девятом часу допил все; ведь правая рука моя оставалась свободной, два или три раза я прилагал свою руку к великому оружию, к своему истинному другу, ощущая, что оно знает и любит меня. Не сочтите мои слова за возвышенную фигуру речи, ведь Дискос — весьма удивительный предмет; всегда считалось, что он составляет единое целое со своим владельцем.
На двенадцатом часу Дева проснулась, торопливо подняла голову с моей руки, дабы убедиться, что со мной все в порядке.
И в глазах ее вспыхнуло удивительное облегчение; ведь я спокойной улыбкой встречал ее пробуждение. Тем не менее, увидев, сколько времени
