Нервный смешок слетел с губ послушницы.
Сколько-то еще указывать будет? Одним Хранителям ведомо. Вот вздернется она сейчас. А потом что? Он ведь и в посмертии не оставит. Отдаст, вон, выученикам – вразумляться, как покойников поднимать.
Но даже не эти беспорядочные мысли заставили девушку отложить в сторону вожжи. Она снова вспомнила, как стояла вот здесь, на этом самом месте, и говорила с Клесхом. Опять всплыли в памяти его слова, что нет в Цитадели того, кто может ее побить.
Вот ведь дура записная! Наставник ее – крефф, он умеет видеть Дар каждого выученика, но сколько он раз говорил: сила без умения, как повозка без оглобель. А Лесана возомнила о себе невесть что, однако же позабыла, что Даром своим и управлять толком не умеет. Один раз всего и воспользовалась с толком, когда с упырем билась. Да и то лишь после того, как он ей кусок спины выгрыз.
От сознания собственной глупости и того, что из-за этого накликала на себя беду, девушка глухо застонала. Ее раздирали одновременно стыд, боль, досада, гадливость и отчаяние. Как жить теперь? Как? Со стыдом своим в сердце, с воспоминаниями этими, с пониманием, что сама беду приманила?
На лестнице послышалось шарканье и натужное кряхтенье. А через пару мгновений в башню, едва дыша, ввалилась Нурлиса. Платок с головы у нее сполз, руками бабка цеплялась за каменные стены и, зайдя, замерла в проеме, пытаясь отдышаться и одновременно с этим тряся кулаком.
– Ты… кобылища молодая… совсем очумела… бабку старую…
Она тяжело опустилась на сундук, обмахиваясь подолом передника.
– У-у-у, племя беззаконное! Иль я вам коза молодая – по лестницам скакать? Чего глазами лупаешь? Я тебя еще у конюшен заприметила! Медом вам, что ли, эта башня помазана? Ну? Чего молчишь? Иль передумала заместо колокола висеть?
Старуха, кряхтя, подняла вожжи и потрясла ими перед носом Лесаны.
– А ну, вставай!
– Не хочу, – глухо отозвалась та. – Ничего не хочу.
И уткнулась лбом в коленки.
– Как это «не хочу»? – закипятилась Нурлиса. – А кто хочет? Я, что ли, хочу каждый светлый день дрова таскать и печи топить, да вам, олухам, сопли подтирать? Надо оно мне, старой, в мыльнях и подмывальнях порядок наводить, а? Чего еще удумала?
Девушка в ответ глухо застонала, изнывая от нежелания говорить, объяснять, оправдываться. Ей сейчас более всего хотелось забиться в какой-нибудь угол и сидеть там, не видя, не слыша, молча.
– Ты что это? – Голос старухи разительно переменился, сделавшись из сварливого озабоченным, даже растерянным. – Случилось что у тебя? Я-то, дура старая, решила, ты от тоски по подружайке вздернуться решила. А тут, гляжу, дело иное. Ну-ка, говори! Как есть говори, молчунья треклятая!
И сухие руки затрясли выученицу.
– Не из-за нее я… – ломким голосом ответила та и опять отвернулась.
– Поняла я уже, что не из-за нее. Я хоть и дура старая, но… не дура!
Лесана молчала и кусала губы. Ну как этой бабке сказать то, что и вспоминать-то стыдно?!
– Что молчишь, как немая? Ссильничали? Ну, говори! – Карга снова ее встряхнула.
Девушка безмолвствовала.
– Кто?
Послушница упорно молчала. Бабка опять взялась ее тормошить, крича:
– Говори, кто это сделал? Кто?
Ответа не последовало, поэтому Нурлиса схватила послушницу за рукав:
– А ну-ка, пошли к Главе, он насильнику мигом виру учинит. Никому не позволено тут девок против воли брать! Никому!
– Донатос это… – прошелестело едва слышно.
– Донатос? – Старуха рухнула на сундук рядом с выученицей, словно подкошенная. – Донатос? Вот же упырь! Труповод окаянный! К Главе, ныне же! А ну, пошли!
Она вздернула несчастную на ноги и поволокла к лестнице.
– Нет! Бабушка, нет!!!
В голосе девушки было столько отчаяния, что старуха застыла.
– Бабушка, миленькая, не говори никому! – взахлеб тараторила послушница. – Тут парни одни, каково мне между ними быть – девке пользованной? Как я Нэду позор этот расскажу, как остальным креффам? Все пальцем в меня тыкать будут – выученицу ратоборца, как… как… Какой из меня вой после этакого? Как оплеванная ходить буду.
Она закончила почти шепотом, но старая поняла. Цитадель – мирок крохотный, в котором всяк всякого знает. Каково будет девке с этакой славой? Кто смеяться будет, а кто жалеть. И то и другое – горше полыни.
– Ну, ну, успокойся, не скажу, не скажу я никому. Ты настойку-то хоть пьешь?
