Противостояние

— Примечаете? Сталкивают лбами хорватов и болгар.

Тадава продолжил:

— Алядар Кошич. «Словацкая пресса в борьбе против большевизма».

— И словакам — свой шесток, ближе к болгарам, нишкни!

— Владислав Кавецки, руководитель польского отдела агентства прессы генерал-губернаторства «Телепресс», тема выступления: «Хатынь — история одного финала»…

— А это вообще страшно: человек, считающий себя поляком, славянином, работал как руководитель «польского» отдела в «генерал-губернаторстве»! Вы знаете, что это такое — «генерал-губернаторство»?

— Так нацисты называли Польшу…

— Верно. Можете читать дальше — ни одного русского не было на этом «международном» конгрессе, а ведь власовцы выпускали свою газетенку, почище болгар и хорватов антисоветчину печатали, кровавую, сказал бы я, антисоветчину. Почему же их в сорок третьем не пустили в Прагу? Почему, словно бродячих собак, оттолкнули сапогом?! Почему?

— Не знаю.

— Потому, что еще не закончилась Курская битва. Потому, что гитлеровцы еще сидели в Смоленске и Орле — триста километров до Москвы, третий год войны; потому, что они держали Харьков и Севастополь; Ленинград был в блокаде. Они поэтому могли еще стоять на своей извечной позиции яростного антирусизма — вот, по-моему, в чем дело. И лишь осенью сорок четвертого, когда мы вышли к Висле, они собрали в Праге «русских»… Фу… Устал… Симочка, майор, идите-ка вон, а?! — он осторожно посмеялся своей добродушной грубости, заколыхался на подушках, потом зашелся кашлем. Серафима Николаевна бросилась к нему, протянула респиратор с кислородом, подняла голову — каким-то особым, лебединым, нежным, но в то же время сильным движением. Он откашлялся, лицо, однако, стало синеватым, отечным.

Положив ладонь на руку Тадавы, он медленно, очень трудно заговорил:

— Я отчего так волнуюсь, когда трогаю эту тему, майор? Я — русский, до последней клеточки своей русский, поэтому не могу слышать разговоры об особой русскости, украинскости, узбекстве, еврействе, грузинстве — не могу! Этого ж только и ждут противники, это ведь мина Гиммлера с Розенбергом! Закладывали они ее давно, шнур тогда же подпалили, и последыши по сей день ждут взрыва. Вы почитайте у меня на кафедре, что власовцы писали… Что им писали хозяева — так точнее. Вспомните «разделяй и властвуй» лондонских умельцев от дипломатии! Мы плохо изучаем политическую разведку прошлого века — я имею в виду разведку Западной Европы, которая формулировала для политиков концепции. Французский историк, связанный с Елисейским дворцом весьма тесно, в середине прошлого века утверждал, что внешнее сходство русских с французами и немцами — чистая случайность, пребывание этой нации в Европе — чревато для будущего мира. «Русские — особые люди, они должны жить у себя, общение их с Европой — опасно для Запада, лишено какой-либо необходимости, пусть варятся в собственном соку…» Другие западные философы проводили связь между русским православием — а в прошлом веке именно православие считалось выразителем русского духа — с религией Зороастра, с азиатской религией, поскольку дьявол якобы исследуется русским человеком с интересом и непредвзятостью. Ну ладно, с дьяволом это смешно, но ведь тенденция очевидна — сапогом оттеснить нас за Урал, поддержать наши доморощенные теории об «отличности» от остальных европейцев! А «мужиковствующих свора» — так вроде по Маяковскому — на деле подпевает этим самым французским шовинистам: «Мы — особые, мы — ни на кого не похожие, нечего нам якшаться с прогнившей Европой, это лишь разлагает национальный дух!» Каково?! До чего договаривались: мол, Петр Великий отдал Россию под германское иго! Это про Петра, который открыл дорогу Ломоносову, который призвал Пушкина, раскачал спячку, вывел Россию к делу, заставил Европу зауважать державу, а там только разум и силу уважают, впрочем, сначала силу, а уж потом дух, это — прилагаемое у них, прагматики, ничего не попишешь… Иногда мне книги попадаются — диву даюсь некомпетентности, причем воинствующей! Несут черт-те что, замахиваются на то, что свято нам… Фиги в кармане, параллели, намеки… Как Ивана Грозного трактуют?! Ну да, ну антипод Петра, ну да, хотел истребить память о Новгороде — то есть о Европейской Руси, утвердить церковь как политическую, а не духовную силу, все верно, но как можно при этом забывать, что в те же годы, когда Иван головы рубил, в Париже гугенотов топили в Сене, последователи Торквемады держали в испанских темницах, подвергая дьявольским пыткам, «неверных», а герцог Альба залил кровью Брабант и Роттердам! Чтобы выдвигать концепции прошлого, которое пытаются обернуть программой на будущее, надо знать! Надо знать! — повторил сердито Трифон Кириллович. — Точнее всех величие русской культуры понял Тургенев и высказал это странно — в отношении к Гёте. Он же западник, Тургенев, какой еще западник, у него европейцы учились европейскости! А ведь именно он писал, что для Гёте последним словом всего земного было «я». Для его Фауста не существовало ни общества, ни человеческого рода. Он погружен в себя, он от себя лишь одного и ждет спасения… Каково? Западник Тургенев этой своей критикой отчеркнул нашу самость, но заметьте, как он это тактично сделал, как тонко поставил все на свои места! А каково нашему товарищу из Башкирии, Таджикистана или Литвы слышать, когда мой единоплеменец бьет себя в грудь и кричит: «Наша культура — самая великая!» Нескромно это и недостойно по отношению к тем народам, которые именно русская культура вывела в мир, дала — революцией нашей — не только права, не только азбуку, не только библиотеки, но гарантировала им самость! Как же можно делить?! Да, мы — Европа, да, мы при этом и Азия — в этом и лишь в этом наша самость, и она определяется не чем-нибудь, а прекрасным словом советская…

Трифон Кириллович говорил жарко, привстал даже на локтях, подавшись вперед, к майору.

Тадава чувствовал себя неловко, он боялся за старика, но не знал, как ему следует поступить; взглянул ищуще на Серафиму Николаевну.

— У товарища Тадавы наверняка возникнут к вам вопросы, — сказала та. — Я его буду к вам привозить — хорошо?

Трифон Кириллович обрушился на подушки, поцеловал женщине руку, положил ее ладонь себе на лоб, шепнул:

— Скоро с Пашкой встречусь.

— Фи, — сказала Серафима Николаевна. — Не узнаю! Стыдно!

В коридоре села на скамейку, лицо закрыла руками, но плача Тадава не слышал.

«Как же счастлив был тот человек, которого она дарила своей дружбой, — подумал он. — Какие же прекрасные годы прожил Павел Владимирович… А Игорек его не понимал… Как же сердце у старика разрывалось, а?!»

РАБОТА-VII (Кавказское побережье Всесоюзной черноморской здравницы)

1

В холодной чебуречной, напившись горячего чая, — здесь в горах было студено, не то что в Сухуми, — Костенко надел очки и начал медленно, чуть не по буквам, читать предварительное заключение экспертов и первые допросы, проведенные следователями угро и прокуратуры.

Люди входили и выходили из дощатой, насквозь продуваемой ветром чебуречной. Тягуче-медленно визжала дверь, не смазанная ни прошлой осенью, ни нынешней весною. Инструкцию, видать, не успели спустить. Костенко хмыкнул: по отношению к Рице надо говорить — «не успели поднять», здесь же горы, а начальство сидит внизу, в Сухуми, на побережье. Смешно: «Сначала поднимите нам инструкцию, а потом мы двери смажем». Как такое перевести на иностранный язык? Не поймут ведь. Даже Салтыкова-Щедрина понять не могут, самого великого нашего писателя, если отсчет начинать с Пушкина, понятное дело. Радищев писал о деле, которое справедливо и вседоступно, Толстой постигал таинство мира, Достоевский конструировал личность, отталкиваясь от общечеловеческих проблем, а Салтыков и Лесков писали о России, потому-то и не знают их на Западе.

…Костенко долго читал описи обнаруженных вещей, первые допросы свидетелей, предварительные заключения экспертов, а потом — каким-то неуловимо-брезгливым жестом — отодвинул от себя папки, поднялся и сказал:

— Это все поверхностно. Тут не за что зацепиться, Серго, пошли еще раз место посмотрим.

…Заинтересовали его лишь две вещи: полусапожки, в которые была обута неизвестная женщина, и кофточка.

Он долго рассматривал этикетку — немецкая фирма, прочесть толком невозможно.

А вот в полусапожках, подняв сгнившую стельку, он увидел следы фабричного клейма: «И р-у-с-а бу-на фа-к».

Костенко обернулся к одному из сыщиков, приехавших вместе с Сухишвили:

— Составьте, пожалуйста, такую телеграмму: «Иркутская обувная фабрика. Срочно сообщите УГРО МВД СССР полковнику Костенко, когда ваше предприятие начало изготавливать зимние полусапожки, черные, на меху белого цвета, с простроченным рантом и узором типа «снежинки». Прошу сообщить также, в какие области страны ваша продукция этого типа была отправлена летом — осенью прошлого года, до середины октября включительно. В связи с тем, что речь идет об особо опасном преступлении, ответа жду немедленно. Костенко».

— Когда отправлять? — спросил помощник Сухишвили, молоденький, чересчур расторопный лейтенант. — Если срочно, мне надо ехать вниз. Здесь отделение связи еще не работает.

— Тогда заодно проявите фотографии сапожек и немедленно отправьте с пилотами в Кокандский угро капитану Урузбаеву для предъявления тетушке Петровой…

— Так и написать — «тетушке Петровой»?

Костенко усмехнулся, покачал головой:

— Молодец…

Он достал записную книжку, заведенную специально для этого дола, пролистал страницы и продиктовал:

— Для предъявления Клавдии Евгеньевне Еремовой, единственной установленной родственнице Анны Кузьминичны Петровой. Пусть Урузбаев спросит: в сапожках ли ее навещала племянница прошлой осенью? Если Клавдия Евгеньевна ответит положительно — можно предъявить фото. В противном случае — не надо, пусть тогда о кофточке поговорит. Кстати, у вас пленка цветная или на черно-белой работаете?