– Не знаю. Но ты обязательно что-нибудь придумаешь. Правда?
– Я не знаю…
Мы вернулись в дом вместе. Мы ждали вопросов, но, кажется, никто ничего не заподозрил. Даже Димка не стал спрашивать, где мы пропадали так долго и чем занимались. Он только внимательно посмотрел на меня, и мне стоило больших усилий выдержать его взгляд и не сострить что-нибудь про «земляного червяка».
Разувшись и раздевшись, я прошел на кухню, погрелся у печи, умылся, выпил ковш воды и стал собираться ко сну. Остальные тоже готовились к ночи: перетряхивали постельное белье, взбивали матрасы, разворачивали свои самодельные ширмы и завесы. Пространство избы мы поделили на четыре личных закутка: Димка и Оля обитали в запечном углу, Минтай и Катя отгородили себе место около бокового окна, Таня спала на сундуке возле кухонной перегородки, а мне достался угол недалеко от входа. Центр комнаты был общий – здесь стоял большой стол. Кухоньку тоже никто не занимал – слишком беспокойное было место; дежурные вставали на час раньше остальных, разводили огонь в печи, грели воду, готовили завтрак. Спать мы всегда ложились с наступлением темноты, не глядя на часы. Разве только осенью, когда еще был приличный запас свечей и батареек для светодиодных фонариков, мы позволяли себе пополуночничать.
Но такая роскошь вскоре стала нам недоступной…
На кухне я сидел довольно долго, ждал, пока все улягутся. Потом затеплил лучинку и с ней прошел в свой угол. Устроив горящую щепку в проволочном светце, задернул занавеску, проверил, как обычно, на месте ли оружие: топор, нож и сделанная из лопаты секира. Пожелал в темноту:
– Спокойной ночи.
Прозвучало это как издевка. Еще бы – мы давно отучились желать друг другу спокойной ночи.
Лучина догорела, уронив в таз с водой последний уголек. Невелик от нее прок – всего-то минута неяркого трескучего света. И как ими в старые времена избы освещали? Может, пропитывали лучины жиром, чтоб горели ровнее и дольше?
Я забрался под одеяло. Кроватью мне служила широкая лавка с матрасом, набитым сеном.
– Спокойной ночи, – шепнул я себе.
Кажется, уже тогда у меня стала появляться эта дурацкая привычка – говорить с собой.
Я зевнул и закрыл глаза.
Не спалось.
Я даже не задремал ни на минуту.
Лежал, пялился то в занавеску, отгораживающую мой угол, то в стену, то в потолок – все было одинаково незримое, утонувшее в похожей на мазут душной темноте. Разве только стену я мог чувствовать – по отражающемуся дыханию.
Я все думал о нашем разговоре с Олей.
О Димке, который, как выяснилось, за глаза называл меня «земляным червяком».
Об остальных, кто согласился отправиться в город втайне от меня.
Я слушал их дыхание. Их покашливания. Сопения. Храпы. Хрипы.
И недоумевал искренне: неужели я так оторвался от своих бывших друзей, так от них отдалился, что сейчас они все готовы бросить меня здесь? Одного!
Мне было о чем подумать…
А ближе к утру я услышал еще кое-что, для моих ушей не предназначенное.
В углу, где спали Минтай и Катя, вдруг возникла какая-то тревожная тишина. Потом – возня. И осторожные шепотки, такие тихие, что я угадывал смысл сказанного по шипящим и свистящим звукам.
– Что?.. Что? Плохо, да? Может, воды?
– Не нужно.
– Совсем худо?
– Как всегда.
– Я с тобой… Здесь…
– Да… Спасибо…
Долгая пауза. Покашливание.
– Может, скажем всем?
– Еще чего.
– А что такого? Надо всем сказать. Пусть знают.
– Слишком рано.
– Самый раз.
