Пока мы можем говорить

– Нет, – энергично мотает головой Мария из стороны в сторону, отчего качается нитка дешевого речного жемчуга на ее плоской груди, – нет, я не могу объяснить. Он не плохой, скорее наоборот, но он… Он другой, Алехандра. Я даже иногда думаю – человек ли он?

Какая ты все же странная, Мария. Когда он спит в тени под вишней и капелька пота дрожит у него на виске, я думаю о твоих словах. Странная ты женщина, Мария. Я даже иногда думаю – женщина ли ты?

…А он уже не спит, вспоминает, как двадцать лет назад, через полгода после свадьбы, они с Габи возвращались из того города, – продолжает Гомес. – В волосах лепестки последних сентябрьских настурций, душистые бархатцы за пазухой, полные карманы каштанов, во рту – горький привкус вокзального кофе. Город был древний, инфернально-прекрасный, дикие заросли майоранов и георгинов в запущенных палисадниках, на площади перед центральным зданием педагогического колледжа – сбитые дождем орехи в мокрых кожистых оболочках. Два главных события обсуждали местные жители: демонтаж скульптурной группы «Освободители» и открытие светомузыкального фонтана в центральном парке…

Из-под полуопущенных век он смотрит, как по стволу вишни ползет божья коровка и ей преграждает путь палец Алехандры. Ей сейчас столько же лет, сколько было тогда Габи. Его Габи, которую он увидел впервые на автомобильном аукционе. Самая настоящая Джейн Биркин в белых клешах и бирюзовых кедах, с холщовой сумкой через плечо. Она придирчиво присматривалась к старому синему «студебеккеру» и наматывала на палец длинную каштановую прядь. Наматывала и тут же разматывала. Джейн Биркин как она есть. Совсем как в фильме Микеланджело Антониони «Фотоувеличение». Канны, Золотая пальмовая ветвь. Какой же это год? Шестьдесят седьмой? Шестьдесят восьмой? Совсем недавно, одним словом… «Как тебя зовут?» – спросил он, подойдя к «студебеккеру» с противоположной стороны. «Габриела, – сказала она, устраиваясь на заднем сиденье. – Меня зовут Габриела. Иди сюда!» Спустя полчаса они пили колу, проливали ее на белые брюки Габи и при всем честном народе целовались на заднем сиденье «студебеккера». Тогда, двадцать лет назад, все было просто, легко и совершенно не страшно.

А это что такое пишет Гомес?

Он подхватывает ее обеими руками под узкие лопатки и опускает на землю, на теплую траву под вишней. Она смеется, относится несерьезно, до тех самых пор, пока он не расстегивает последнюю, нижнюю пуговицу своей рубахи, после чего одним рывком распускает ремень. Она испуганно садится, и тогда он перехватывает ее спину левой рукой – вся ее спина не шире расстояния от его локтя до запястья, и даже остается еще немного места.

– Алехандра, – говорит он ей на ухо, – ох, Алехандра, сердце мое, темно, я почти не вижу тебя, pequenita. Я могу тебя только чувствовать.

Ее рот уже попался, уже в плену, и она не может говорить. Потом луна рассыпается, как плошка манной крупы, небо качается, земля кончается, дальше только по воздуху или только вплавь, синтез клеточных ядер, расплавленные оболочки, и вот, теряя остатки сознания, она вдыхает звук «а».

Наутро она ходит, не касаясь земли, и чувствует каждую секунду, как новая, теплая, свежая кровь движется по новым артериям. Она щурится от света, пульсируют и болят губы, еще полчаса – и она увидит его.

– Что же ты наделала, Алехандра? – беспомощно говорит тихая Мария, и ее темные пальцы взволнованно, быстрее, чем обычно, перебирают старенькие янтарные четки. – Что же ты натворила, и что он себе думал?.. Я надеялась, что этого можно было как-то избежать…

«Это какой-то другой Гомес, – рассеянно подумал Борис, – что-то я не припомню, чтобы у Гомеса было это. Чтобы это как-то особенно его волновало, порождало такой накал, такую развернутую картину девичьего томления и подлинного мужского желания и нетерпения, даже немного слишком по сравнению с тем, как это бывает в реальной жизни. В жизни все проще, и только рефлексия, воспоминания и последующие описания, то есть слова существенно обогащают ситуацию». Из предыдущих книг Гомеса Борис и припомнить не может большей страсти, чем при описании смертельной логической игры, в которую играют дуэлянты – непримиримые противники и конченые игроки, маньяки, опасные, циничные, внешне респектабельные интеллектуалы. А тут – кто бы мог подумать! – любовная история. И почему, почему все-таки скромная и затурканная деревенская ведьма Мария запрещает своей племяннице любить этого безымянного мужчину? И долго ли еще Гомес будет изводить читателя недомолвками, фигурами умолчания, своими особыми, авторскими лакунами, в которых смысл рябит и колышется, но не дается? У него, у Бориса, нет дурной привычки заглядывать в конец, а если даже и заглянет – что он там увидит? Скорее всего, что-то вроде «И наконец начался дождь».

Он стоял у открытого окна, смотрел на ночное озеро вдалеке – только что оно было гладким, как темное стекло, и вдруг по нему пошла косая рябь, на жестяной подоконник упали капли, еще минута – и сплошной белый ливень закрыл перспективу.

Борис помедлил и все же открыл последнюю страницу.

«И наконец начался дождь», – черным по белому было написано в финале.

Случаются в жизни моменты, когда весь опыт работы в горячих точках планеты, включая боевое НЛП и владение автоматом УЗИ, оказывается на грани девальвации – и всё из-за чего? Из-за молока и бубликов, из-за бесконечной библиотеки, одна из дверей которой, как выяснилось вскоре, выходит на поляну, пеструю, как китайский крепдешин, с полевыми цветами и стрекозами. И из-за того, что девочка Саша, немного смущаясь, сказала ему:

– Я вижу, вам никуда не хочется уходить, вы устали как собака. Извините за собаку, но это отражает суть дела. Оставайтесь, у нас есть комнаты для гостей. Можете жить здесь столько, сколько захотите.