Через секунды вся компания уже сидела на кроватях в нетерпеливом ожидании. Все они постоянно были голодны и бесконечно думали о еде. Слишком уж паршивым оказалось храмовое питание. Мысли постоянно заняты пищей. Она означала жизнь и возможность протянуть еще день, неделю, месяц. А то выходишь в возраст — и получишь право уйти. Или остаться, но на другой ступени.
Ведь всем и каждому известно — в едальне садятся в определенном порядке. Чем ближе к котлу, тем старше по возрасту и положению. Самым младшим и дальним всегда достаются объедки и отвратительные остатки, на которые никто не позарился.
Все они постоянно мечтали о пище и даже во сне видели ее. Огромные миски с горячим супом, свинина с подливкой и свежие, а не гнилые овощи. А главное — хлеб! Целые караваи, так что в одиночку не умять. От обильного обеда большинство с непривычки наверняка вытошнило бы, и уж расстройство желудка точно обеспечено. Кто об этом всерьез задумывался, когда постоянно сосет в желудке и мысли крутятся в одном направлении!
Храм — это не одни места молений. Это огромное хозяйство, где от того же жертвенного быка все идет в дело. Шкура, мясо, жилы — ничто не пропадает зря. А одежды или подарки необходимо хранить, территорию убирать, да и десятки жрецов, послушников и слуг нуждаются в еде, постоянной стирке. Кухня, кладовая, да много самых разнообразных служб. Уж где берут ссуду и откуда управляются храмовые владения, всем известно, но ведь кто-то должен все это делать.
В конце концов, и животных для жертвы можно приобрести здесь, а не заморачиваться, волоча с собой из неведомых краев. А они тоже нуждаются в уходе и выносе навоза. И кто этим должен заниматься? Режим дня был так устроен, что воспитанникам не оставалось ни минуты для отдыха. После обеда, состоящего из миски щей и порции хлеба, нарезанной ломтиками на пятерку, они отправлялись ежедневно на всевозможные работы.
Их распределяли в самые разные мастерские. В них мальчики строгали, пилили, сбивали ящики, плели корзины, занимались и другим «рукодельем», которое должно было окупать их учебу и давать доход начальству. Это считалось наиболее легким. В дубильню или стирку отправляли наиболее ленивых или провинившихся. Запахи там стояли такие, что многие падали в обморок.
А вот ходить за скотиной было много легче и многим привычнее. Тем более что попутно нередко можно было и съесть нечто вроде картошки или других объедков, скармливаемых свиньям. Ежедневные щи были из капусты, большей частью порченой. Рыба всегда самого худшего качества и ложка каши. Набор не менялся уже третий год.
Постоянное чувство голода невольно толкало на всевозможные авантюры, вне зависимости от последствий. За украденный кусок пороли до полусмерти. Розги были, как полагалось, длиной в полтора метра; гнулись они так хорошо, что из прута можно было свернуть кольцо, не поломав его. От удара таким прутом не только рассекалась кожа, он уходил глубоко в тело, разбрызгивая кровь. Спины каждого из воспитанников имели достаточно шрамов.
— Кому? — спрашивал Денес самого младшего и запускал обе руки в мешок.
Звучало имя, и очередной мальчишка получал два куска. Тут уж как повезет. Зачерствелые остатки каравая, поломанные отнюдь не одинаково, а кроме того, вторая рука появлялась на свет все время с разным. Кусок мяса, колбасы, измятая и завернутая в тряпку, чтобы не запачкать остальное, брынза, сыр, опять шмат мяса, но уже сушеный. Такое можно жевать очень долго. Половина окуня, кусочек угря…
Денес взвился и, прыгнув через койку, совсем нешуточно влепил одному из мальчишек. Тот молча упал, и старший врезал еще и ногой.
— Встал! — прошипел он. — Достал сей момент из кармана — и жри!
Стоял и молча смотрел, пока тот, давясь и всхлипывая, жевал сухую горбушку под присмотром множества глаз. Еще одна жесткая оплеуха, от которой дернулась голова.
— Оставь его, — сказал Блор. — Он новенький.
— Вот я и научу раз и навсегда, недоумка!
— Джил! — позвал Блор. — Отныне ты для него «дядька». Понял?
— Да, — без особого энтузиазма отозвался мальчишка с соседней с происходящим койки, поднимаясь и направляясь к избитому.
— Лупить будешь? — спросил тот, шмыгая носом.
— Учить, — тяжко вздохнув, ответил Джил. — Как себя вести, как величать начальство и что делать, чтобы не попадать под горячую руку. В первые дни главное — не выделяться. Потом примелькаешься. А то мне заодно прилетит. Пятерки — муть. Половина давно не существует. Кто помер, кто в послушники пошел, а кого и забили. Так вот мне на их место неохота!
— А что я сделал?!
— Да всех подставить собирался. Всех! По утрам проверяют, даже солому ворошат и в подушки заглядывают. Ничего вообще здесь нельзя хранить личного. А найдут еду — ворованная. Да еще и не каждодневная хлебная «снедайка» из «чернухи». Залезть в кладовую Храма не менее опасно, чем в сокровищницу Императора. Не поздоровилось бы всем. Дали — ешь. И скажи спасибо. Не обязаны делиться.
— Но он гад! Почему не сказать!
— Денес? Еще какой гад, — охотно согласился Джил, — злой. Вечно косится и даст — так улетишь. Но он прав. Здесь иначе нельзя. В старшей пятерке был вначале Морис. Добрый и готовый помочь. Однако у него не было этого… как его… стимула побеждать. Он не согласен был вцепиться зубами и держаться до последнего.
