А на пути к поверхности они миновали падающие тела.
Тела смертных последователей Фулгрима, добровольно отдавших жизнь во имя служения своему повелителю.
Многие были уже мертвы, но те, кто еще оставался в живых, вопили в бездумном экстазе, бросая свои жизни на алтарь фулгримовских желаний.
Его брат смеялся и кричал, наслаждаясь сиянием своих отражений, ни одно из которых не было похоже на другое, и ни одно из которых не могло сравниться с последующим в чудовищности воссоздаваемых образов. В одном Фулгрим был прелестным созданием с перламутровыми крыльями, белыми и увешанными жемчугом и серебряными цепочками, как у Сангвиния. В другом он представал в облике бараноголового, краснокожего, истекающего кровью существа. Третье изображало его в виде бесформенного порождения из первичной слизи, в виде массы отторженной мутировавшей плоти, деградировавшей слишком сильно, чтобы жить.
Тысячи порождений-имаго, тысячекратно повторенных, возникали перед Пертурабо, и сначала он решил, что мысленно оговорился. Порождений магии.
«Нет, — возразил его разум. — Имаго».
Фулгрим запрокинул голову и прокричал:
— Я чувствую эту силу! Темный принц одарил меня своим вниманием!
Пертурабо хотел ответить ему, проклясть за предательство, но сил говорить не было. Маугетар, закрепленный теперь на нагруднике Фулгрима, сыто пульсировал. Теперь, глядя на этот чудовищный, жуткий предмет, высосавший из него душу и укравший его жизнь, Пертурабо видел, что тот был уродливой побрякушкой, который создали в городе теней и предательства и наделили этой силой существа, проводившие жизнь за изобретением новых способов страдания.
— Брат, ты чувствуешь? — спросил Фулгрим, обхватывая его лицо ладонями, словно возлюбленного. — Чувствуешь, как сплетаются нити судьбы? Боги смотрят на нас!
Пертурабо действительно чувствовал — чувствовал что-то, похожее на разрушение мира, на столкновение реальностей, на конец всего. Возможно, именно так ощущалась гибель Вселенной, смерть самого времени? Узрев дела людей, боги насылали катаклизмы, невообразимые в своей неистовости, и сейчас исключения не будет.
— Я всегда буду носить тебя в себе, брат, — сказал Фулгрим, нежно гладя испещренный черными прожилками маугетар кончиками пальцев, которые теперь казались неестественно тонкими, похожими на когти. — Я никогда не забуду твой сегодняшний дар.
— Я ничего тебе не дам, — сказал Пертурабо, чувствуя, как жгучая ярость придает ему сил.
Услышав ответ, Фулгрим бросил на него холодный взгляд, разозленный, что это мгновение портит чужой голос.
— Неважно, отдашь ли ты ее добровольно или я вырву ее из твоего бьющегося сердца, итог будет один.
Пертурабо ничего не сказал, пытаясь сберечь те крупицы сил, которые удалось отобрать у камня на груди. Он закрыл глаза, чтобы не видеть отражения брата в падающем стекле, и сосредоточился на исправлении того, что сделал с ним ксеносский камень. Тот боролся — разумеется, тот боролся, жадно вцепившись в украденное, — но Пертурабо обладал исключительным умением пробиваться в места, путь в которые ему пытались закрыть.
Некоторые интерпретировали это умение лишь буквально, и Пертурабо с подобным сталкивался нередко. Людям было свойственно недооценивать его способности, если те выходили за пределы сложивших представлений о нем.
Пертурабо потянулся глубоко внутрь, к тому ядру собственной сущности, в котором железо и плоть сливались воедино, к незыблемой квинтэссенции себя, доступной лишь ему самому. Сосредоточив на ней все свое внимание, он собрался с еще остававшимися силами и наполнил ее мечтами юности, устремлениями и ненавистью к тому, что делал с ним Фулгрим.
Квинтэссенция его ненависти росла, питаясь причиненной болью.
А затем произошло то, о чем знали даже алхимики древности: подобное устремилось к подобному.
Украденная маугетаром сила начала вливаться обратно в Пертурабо — сначала по каплям, а потом все быстрее и быстрее, как вода через едва заметную трещину в дамбе.
Эта перемена не могла укрыться от внимания Фениксийца, обратившего на него потрясенный и одновременно недоверчиво-гневный взгляд своих черных глаз.
— Что ты делаешь? — крикнул он.
— Возвращаю то, что принадлежит мне, — прорычал Пертурабо.
Фулгрим покачал головой, и в его руке засиял золотой огонь — меч, когда-то давно выкованный для него Феррусом Манусом.
— Он мой! — крикнул Фулгрим и вогнал меч в живот Пертурабо, направляя его мимо ребер к груди. Мастерство Горгона породило меч, способный рассечь броню Пертурабо, как плазменный резак рассекает листовое железо, и доставить немыслимую боль. Яркая кровь хлынула из раны, заливая правую руку Фениксийца алыми каплями.
Пертурабо запрокинул голову и издал рев, полный злости и боли, который отразился от далеких стен с грохотом сталкивающихся континентов. Над головой возник свет — мерцающий круг, образованный вспышками выстрелов, и это могло значить только одно: они приближались к поверхности. Черная
