Роману интересно: боевой же корабль. Такие редко в Сугдею заходят. Отпросился у кухарки: она всё равно пока со всеми рыбаками не поругается по очереди – не купит ничего. Составил корзины на мокрые доски и побежал смотреть.
Дромон – огромный, длинный, нос загнут высоко, и глаза нарисованы, чтобы дорогу в волнах находил, на камни не налетел. Сияют грозной медью сифоны: из них страшный греческий огонь изливается, который море поджигает. Стоит у сходней караульный солдат: доспех из железных кругляшей, нашитых на кожу, и шлем сверкает – глядеть больно. А рядом толстый дядька, за хозяйство отвечает: смотрит, как рабы на борт затаскивают связки сушёной рыбы, рогожи, набитые хлебами, и записывает. Тут же и профос, корабельный палач, который гребцов хлещет, чтобы шибче гребли: высокий, чернявый, с кнутом из сыромятной кожи через плечо. У обоих железные кольца на шеях: значит, тоже рабы, но доверенные, из выслужившихся. Таких через десять лет на волю отпускают – если доживут, конечно. Не сгинут в пучине морской, не погибнут в бою.
Вдруг один из рабов поскользнулся на сходне, уронил амфору с маслом да разбил. Профос сразу сдёрнул кнут да как врезал неуклюжему! И закричал:
– Ты чего творишь, дохлятина, маму твою этак и по-другому! Ты погляди на этого ушлёпка, Сморода.
И толстый за ним:
– Да чтобы тебя подняло и пополам разорвало, доходяга! За это масло можно десяток таких выменять, как ты. Жук, врежь ему ещё раз.
Публика на причале обрадовалась скандалу, зашумела. Только что дальше было, Ромка не видел – побежал к кухарке во весь дух. Чуть не опоздал: она уже сторговалась и смотрела по сторонам, помощника выискивала.
До дому едва дотащились с пожитками. Ромка Антошке начал в лицах рассказывать, что на трапезундском дромоне произошло, и вдруг сообразил: дядьки ругались-то по-русски! И где-то он эти прозвища слышал, Жук и Сморода. Вот только где? Так и не вспомнил.
А потом перс вернулся из поездки, и стало совсем не до того.
* * *
Хозяина было не узнать: мрачный, прежде ухоженная борода заброшена. Даже похудел, кажется. Еле спасся: когда возвращался из Венгрии, предупреждали о блуждающих по степи шайках половцев, согнанных со своих пастбищ монголами и оставшихся без скота. Наводнили степь беженцы из-за Волги: злые, голодные, беспощадные.
Но перс всегда был жаден: даже кости после разделки курицы для пилава запрещал собакам отдавать, велел размалывать и добавлять в кулеш, которым слуг и рабов кормили. Потому собаки у перса самые худющие в городе: гавкнет – и падает без сил.
Вот и сэкономил на охране. До Днепра не дошли: налетели разбойники, отбили половину каравана. И весь бы забрали, да Рамиль сначала троих из лука положил, а потом выскочил с двумя саблями, пошёл рубить…
Половцы от греха подальше убрались. Но успели издали Рамиля стрелами утыкать. Схоронили там же, у дороги. До заката, как принято у мусульман.
Роман историю услышал – онемел. Еле слёзы сдержал. А Антон и не сдерживал. Ладно, он младший, ему можно.
Вся дворня рыдала в голос. А жена Рамиля, Халима (теперь вдова уже) будто закаменела: стоит, молчит, как всегда. Не плачет.
Перс ругался чёрными словами, что разорён теперь: половину-то товара разбойники всё же успели забрать. Однако двух новых охранников привёл в дом. Один – невысокий, плечистый, подвижный, с арбалетом не расстаётся, а зовут его Костас. Громко хвалился, что лучший стрелок на всё побережье: мол, чайке, которая на том берегу Сурожского моря перья чистит, в глаз болтом с первого раза попадёт. Врёт: тем болтом чайку на части разорвёт, одни пёрышки полетят. Не разберёшь, в глаз попал или в гузку.
А второй молчит больше. Здоровенный, борода в косички заплетена, и кривой: всего один глаз. Но так единственным оком взглянет – страшно становится. Костас его «Викингом» зовёт. И вправду, похож. Точно нечто разбойничье в нём есть.
Перс надулся с горя вином, которое вообще-то ему по вере нельзя. Кричал, что зря доходный промысел бросил семь лет назад: были, мол, времена, в золоте купался, а теперь – пшик, а не доходы. А лучше всего при монголах торговалось: товару было – завались, сотнями из степи таскал.
Роман храбрости набрался, спросил:
– А чем торговал, господин?
Перс захохотал. Сказал, что «мясом». Хороший товар, мол, хоть и хлопотно с ним, аж до Калки приходилось добираться, зато доходно. Любое мясо можно продавать, лишь бы не единоверцев. И посмотрел на Романа – нехорошо так. Будто оценивающе.
Роман удивился: разве же от мяса бывает большая прибыль? И зачем в далёкие походы ходить – полно на рынке и баранины, и птицы, и говядины. Но вслух спрашивать не стал.
А потом какой-то араб, что ли, пришёл: подтянутый, с сельджукским кылычем на поясе. Загорелый, шрам от сабельного удара на щеке. Начали с персом шептаться и на Ромку поглядывать. Потом перс крикнул:
– Чего уши развесили? А ну, идите все спать.
И слуг прогнал. Ромка спросил у кухарки, что давно в доме служила:
– Вправду хозяин мясо продавал?
