безусловно возможна в одной стране».
Несмотря на то что в скобки была помещена определенная оговорка, упоминание «социализма в одной стране» являлось радикальным изменением одного из основополагающих большевистских тезисов.
Это изменение было порождением отчаяния, поскольку каких-либо перспектив мировой революции не просматривалось. Но если надеяться на то, что международная поддержка совсем близко, вот здесь, за углом – это утопия, то на что же следовало делать ставку? На невозможное? На автократический социализм? Трезвый пессимизм (хотя с ним и было трудно смириться) воздействовал менее разрушительно, чем эта порочная надежда.
Последствия новой позиции, занятой большевистским руководством, были весьма разрушительны. По мере того как элементарная культура споров и демократии угасала, бюрократы становились охранителями курса на деградацию, на что-то уродливое и безобразное, что они называли «социализмом». И Сталин, эта бездарная посредственность, неустанный мотор этой безжалостной машины, выстраивал систему своей личной власти, где он был «равнее всех остальных».
В период с 1924 по 1928 год ситуация в России все более обострялась, внутрипартийная борьба становилась все более ожесточенной, изменения политических пристрастий и перетасовка различных группировок – все более скоротечными и опасными. Вчерашние союзники превращались в противников, а политические оппоненты – в союзников. «Политические близнецы» помирились с властью. Лев Троцкий, однако, не пошел на этот шаг: его вынудили уйти из ЦК партии и из самой партии. Его сторонников преследовали, поносили, избивали, доводили до самоубийства. В 1928 году его «левая оппозиция» была разгромлена.
Угрозы против Советской власти усиливались, и Сталин делал все возможное, чтобы укрепить свое правление. Когда мировую экономику охватил кризис, он начал «великий почин». «Нельзя снижать темпы!» – объявил он в 1931 году. Это был его первый пятилетний план. «Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы делаем это, либо нас сомнут».
Именно таким образом были оправданы жесткие меры при индустриализации и коллективизации, безжалостный контроль центра, командная экономика и политизированная культура. Партийных активистов в массовом количестве подвергали гонениям, вынуждали предавать других, признаваться в нелепых преступлениях с публичным заявлением о своей виновности. Их казнили по обвинению в контрреволюционной деятельности (хотя они были подлинными революционерами) – во имя революции. Прежняя преданность Сталину ничего не значила: длинный список большевиков, казненных в 1930-х годах и позже, включал не только Троцкого и Бухарина, Зиновьева и Каменева, но и многих других.
С наступлением деспотии возродилась политика активного вмешательства государства во все области общественно-политической жизни, антисемитизм и национализм, мрачные реакционные нормы в культуре, сексуальной и семейной жизни. Сталинизм означал параноидное военно-полицейское государство, ничем не оправданную жестокость, массовые убийства, пошлость и безвкусицу.
После затянувшихся «сумерек свободы» то, что могло быть восходом, стало закатом. Это не было новым днем. То, что настало, представитель «левой оппозиции» Виктор Серж назвал «полночью века».
Уже целых сто лет Октябрь подвергают нападкам грубые, не знающие истории, невежественные, недобросовестные личности. Не повторяя их насмешек и глумлений, мы все же хотели бы задать русской революции несколько вопросов.
Прежний режим был подлым и жестоким, в то время как русский либерализм – слабым и зачастую действовал заодно с силами реакции. И все же: неужели Октябрь должен был неумолимо привести к власти Сталина? Это старый вопрос, но на него пока еще так и не получено ответа. Неужели предназначение революционных событий 1917 года – это ГУЛАГ?
Те объективные трудности, с которыми столкнулась новая власть, вполне понятны. Но существует и целый ряд субъективных факторов, и у нас имеются вопросы относительно принимавшихся в то время решений.
У левых меньшевиков, преданных антивоенных интернационалистов, было что сказать в свое оправдание, когда в октябре 1917 года они вышли из состава ЦК своей партии. Это решение, принятое ими сразу же после того, как съезд проголосовал за коалицию, шокировало и деморализовало даже тех, кто согласился его поддержать. «Я был поражен, – заявил Николай Суханов о том шаге, о котором он никогда не переставал сожалеть. – Никто не оспаривал законность съезда… [Этот шаг] означал формальный разрыв с массами и революцией».
История не любит сослагательного наклонения, но если бы интернационалисты других партийных групп остались на Втором Всероссийском съезде Советов, непримиримость Ленина и Троцкого и скептицизм в отношении коалиции, возможно, были бы подорваны – учитывая то, что многие другие большевики на всех уровнях партии являлись сторонниками сотрудничества. В результате могло быть сформировано менее однопартийное и подверженное критике правительство.
Мы при этом не собираемся ни отрицать условий изоляции, в которой оказались левые меньшевики, и ее влияния на их действия, ни оправдывать большевиков за их собственные ошибки.
В короткой статье «О нашей революции», написанной в январе 1923 года в ответ на воспоминания Николая Суханова «Записки о революции», Ленин, как это ни странно, допускает как «бесспорное» положение о том, что Россия не была «готова» к революции. Однако он четко задается вопросом, можно ли народ, оказавшийся «под влиянием безвыходности своей ситуации», обвинять в том, что он «бросился на такую борьбу, которая хоть какие-либо шансы открывала ему на завоевание для себя не совсем обычных условий для дальнейшего роста цивилизации».
