политической нерешительности не желал, чтобы ему была таким образом дарована власть.
Однако, как бы там ни было, была ли здесь проявлена нерешительность или осторожность, Приказ № 1, по существу, явился серьезным ударом по традиционной системе власти командного состава – и он останется символом этой перемены.
В последних двух пунктах Приказа № 1 шла речь об обеспечении солдатской чести, их человеческого достоинства, то есть о том, чего наиболее радикально настроенные рабочие добивались с 1905 года. Солдаты русской армии до февраля 1917 года все еще подвергались ужасным унижениям. Они не могли читать книги или газеты, относившиеся к каким-либо политическим обществам, без разрешения посещать лекции или спектакли. Они не могли вне службы носить гражданскую одежду. Они не могли питаться в ресторанах или ездить на трамваях. А офицеры, в свою очередь, обращались к ним, используя унизительные прозвища. Таким образом, это была борьба против унизительной фамильярности, проявление классовой враждебности к соответствующим грамматическим формам.
Солдаты, как и рабочие, требовали, чтобы к ним обращались уважительно: «гражданин». Это слово теперь стало использоваться весьма широко, словно, по выражению поэта Михаила Кузмина, «грамматика его впервые выдумала».
Революция и ее язык очаровали его, ему принадлежат следующие строки: «Жесткая наждачная бумага отполировала все наши слова».
Генерал-адъютант Иванов прибыл с ударными частями в Царское Село, где царица, одетая в форму медсестры, ухаживала за больными корью детьми, с опозданием. Царица опасалась, что появление генерал-адъютанта Иванова может обострить политическую ситуацию, однако его миссия, по существу, на этом была уже завершена: от начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала Алексеева пришло указание прекратить дальнейшее продвижение.
Незадолго до восьми вечера царь Николай II прибыл в Псков. Председатель Временного комитета Государственной думы Родзянко обещал также приехать туда, чтобы встретиться с ним, однако теперь он вместо этого лишь передал свои извинения. Он готовился к переговорам между думским комитетом и Петросоветом, что явилось для Николая II полной неожиданностью.
Гарнизоном старинного города Пскова командовал генерал-адъютант Рузский. На встречу царя генерал-адъютант опоздал, выглядел издерганным, был резок и обут в резиновые сапоги. Такое возмутительное пренебрежение принятым церемониалом было на грани неприличия. Царь, однако, воздержался от каких-либо замечаний. Он позволил генерал-адъютанту свободно изложить свое мнение и попросил дать оценку ситуации.
«Прежние способы, – осторожно высказался Рузский, – уже изжили себя».
«Возможно, – предположил он, – царь мог бы принять такую форму власти, как «монархическая власть наряду с управлением правительственным аппаратом»?»
Конституционная монархия? Этот явный намек словно привел Николая II в состояние озарения, которое напомнило ему о его предназначении. Он пробормотал, что для него это «непостижимо». Чтобы согласиться на что-то подобное, ему следует переродиться.
В 11.30 вечера, когда Петросовет и думский комитет были готовы провести в Петрограде встречу, Николай II получил телеграмму, которую генерал Алексеев направил ему несколько часов назад, отзывая с фронта войска.
«Невозможно, – прочитал Николай II, – просить армию оставаться спокойной и вести боевые действия, когда в тылу происходит революция».
Генерал Алексеев просил царя назначить кабинет национального согласия, умоляя его для этого подписать проект манифеста, который в срочном порядке подготовили члены думского комитета и поддержкой которого они заручились – в том числе, со стороны двоюродного брата царя, великого князя Сергея Михайловича.
Для царя это было жестоким ударом от преданного генерала Алексеева. Он задумался. Наконец он вызвал генерал-адъютанта Рузского и велел ему передать Родзянко и генералу Алексееву свое согласие на то, чтобы Государственная дума сформировала правительство. Затем он телеграфировал генерал-адъютанту Иванову, отменив свой прежний приказ и распорядившись, чтобы тот не выдвигался к Петрограду.
К тому времени это указание, как и тот, кто его отдал, было уже излишним.
В полночь 1 марта члены Петросовета Николай Суханов, Николай Чхеидзе, Юрий Стеклов и Николай Соколов перешли из одного конца Таврического дворца на другой. Дело заключалось в том, что у Суханова возникла идея, которую нельзя было назвать ни совершенно законной, ни совершенно незаконной. Они должны были встретиться со своими думскими коллегами, чтобы обсудить условия поддержки Петросоветом захвата власти Государственной думой.
Суханов, примыкавший к левому крылу меньшевиков, был умным, желчным, язвительным человеком. У него была удивительная способность оказываться свидетелем и участником важнейших событий этого исторического года. По его воспоминаниям, эта ночь изобиловала яркими эпизодами.
Под высоким потолком зала заседаний Государственной думы все было засыпано грязными окурками и бутылками и наполнено запахом недоеденной пищи, который заставлял сглатывать слюну проголодавшихся социалистов. Присутствовали десять депутатов Государственной думы, в том числе Павел Милюков, Родзянко и Георгий Львов. Присутствовал также Керенский, формально являвшийся членом Петросовета. Он вел себя непривычно тихо. Родзянко был мрачен и постоянно пил газированную воду. Самыми активными были Милюков, кадет (выступал от имени думского комитета) и Суханов (выступал от имени Петросовета).
Противоборствующие стороны оценили расстановку сил. В отношении двух основных политических вопросов – войны и перераспределения земли – они
