партии рвут свои билеты. Видный большевик Флеровский, находившийся в Кронштадте, описал гнев своих товарищей-матросов в то утро как «одни из самых неприятных» часов своей жизни. Отговорить их от односторонней демонстрации он сумел, лишь предложив направить в Петроград делегацию, чтобы узнать о происходящем непосредственно у ЦК.
Большевистскому руководству надо было многое объяснить.
На чрезвычайной комиссии меньшевиков и эсеров 11 июня Церетели предоставил трибуну гневу умеренных. Последние события, сказал он, свидетельствуют о переходе большевистской стратегии от пропаганды к открытым попыткам вооруженного захвата власти; по этой причине он призвал к запрету партии.
Дискуссия продолжилась на съезде.
Федор Дан, искренний высокопоставленный меньшевик на излете пятого десятка, служивший хирургом на войне, считал себя антивоенным «циммервальдцем», близким к левым меньшевикам интеллектуально и лично – его жена Лидия была сестрой Мартова. После Февраля, однако, он занял позицию революционного оборончества, утверждая, что новая революционная Россия может и обязана выстоять до конца войны. Несмотря на определенный левый уклон, Дану, бывшему сторонником «демократии» – демократических масс, – приходилось (по его мнению, вынужденно) сотрудничать с Временным правительством; он поддержал назначение Церетели на пост министра почты и телеграфа в мае. Но, невзирая на эту солидарность с товарищем по партии и на вызванные ею едкие нападки со стороны большевиков, сейчас вместе с Богдановым, Хинчуком и некоторыми другими однопартийцами он возражал Церетели слева.
Скорее из принципа революционной демократии, чем по причине какой-то особенной поддержки большевиков он противостоял карательной позиции Церетели. Группа Дана предложила компромисс. Вооруженные демонстрации должны быть запрещены, а большевики – осуждены, но не запрещены официально.
В отсутствие Ленина от лица большевиков говорил Каменев – интересный выбор, учитывая его последовательное сопротивление так и не состоявшейся демонстрации. Теперь он не очень убедительно настаивал на том, что шествие предполагалось мирным и не должно было призывать к захвату власти. Кроме того, оно было отменено по требованию съезда. Из-за чего же, – спрашивал он хладнокровно, – вся эта суета?
Умеренное предложение Дана и наивная искренность Каменева, казалось, разрядили ситуацию. Но тогда, нарушив порядок, слово опять взял Церетели.
«Он бел как лист бумаги, – сообщала «Правда», – и очень возбужден. Царит напряженная тишина».
Церетели пошел напролом. Он заявил: большевики были заговорщиками. Чтобы противостоять их планам, потребовал он еще раз, их необходимо разоружить и покарать по закону.
Атмосфера накалилась. Когда Каменев встал для ответа, все взоры обратились на него. Если Церетели настаивает на своих заявлениях, – довольно впечатляюще воскликнул он, – пусть он немедленно арестует и допросит самого Каменева. После этого ответа большевики покинули зал.
В их отсутствие дискуссия получилась желчной. Сторону Церетели заняли Авксентьев, Знаменский, Либер и многие другие правые социалисты, включая Керенского. Им противостояли центристы, левые эсеры, трудовики, меньшевики, а также крайне левые межрайонцы. Некоторые, подобно Дану, опирались на принципы демократии; другие отмечали недоказанность обвинений Церетели относительно заговора; иные – красноречивее прочих Мартов – подчеркивали, что масса рабочих по многим вопросам поддерживала большевиков, и что, следовательно, задача более умеренных социалистов состоит в том, чтобы переманить этих рабочих на свою сторону, а не умножать мучеников слева.
Когда дело дошло до принятия решения, эсеры и меньшевики полностью согласились с компромиссом Дана. Репрессивная резолюция Церетели была отклонена.
На чрезвычайной встрече большевистского Петроградского комитета Ленин пытался обосновать отмену шествия. Снова он подчеркнул необходимость «максимального спокойствия, осторожности, самообладания и организации», но теперь он утверждал также – как и Церетели, но с совершенно другой политической позиции, – что революция перешла на новую стадию.
Ленин не оправдывался и не признавал ошибок, кроме как в самом абстрактном виде. Это никогда не было в его стиле. Напротив, он утверждал, что у ЦК «не было альтернативы» призыву к отмене акции по двум причинам: потому что Совет сам «формально запретил» ее и потому что, по сведениям надежных источников, огромная группа черносотенцев строила планы насильственного столкновения, чтобы развязать контрреволюцию.
Первый аргумент был необычен для человека, который всегда без сомнений нарушал закон и порядок, если считал это оправданным. Что касается второго, подчеркнул Лацис, каждому было известно о возможности контрдемонстрации. «Если мы… не готовы, – сказал он, – то надо было отнестись к решению вопроса о демонстрации отрицательно с самого начала».
В действительности Ленин блефовал. Нехарактерно для него было не просто воздержание от голосования об отмене – нехарактерно было устранение от ответственности; если, как он утверждал, у него не было выбора, почему он не голосовал против акции?
Володарский, Слуцкий, безудержный Лацис и многие другие высмеяли ЦК и виновных, по выражению Томского, «в недопустимом колебании». Наумов из большевистской делегации Совета озвучил настроения ультралевых, самоуверенно заявив, что был бы рад, если бы руководство было снято, потому что «надо верить только в себя и в массы». «Если правильна была отмена, то когда же мы поступили неправильно, когда мы допустили ошибку?..»
