Когда пижон кинулся к мамочке, мамочка врезала ему гантелью. Мечта Ипполиты сбылась – и, что странно, это вовсе не обрадовало Ипполиту. Открыв рот, не чуя под собой ног, словно ребенок, встретившийся с кромешным ужасом, рыжая оторва следила за тем, как пижон ныряет под убийственный снаряд, возникает у мамочки за спиной – и просовывает, чтоб он сдох, грабли маме под мышки. Ладони пижона сомкнулись на затылке Антиопы, отдавливая голову вперед. Ипполита никогда не слышала про «двойной милон», самый травмоопасный из разрешенных приемов в мужской борьбе – в женской «двойной милон» запретили – и не представляла, что есть на свете человек, способный противостоять мускулатуре плеч и спины мамочки. Пожалуй, не смог бы и пижон, но где пасует сила, берет хитрость. Была это подсечка или другая уловка, Ипполита не знала, но мамочка упала на колени и выронила гантели.
Пижон упал рядом. Он держал и кряхтел, кряхтел и держал, и гнул Антиопу к полу. При всей мышечной массе Ипполиты с такой работой рыжая бы не справилась.
– Врача! Шевелись!
– Девчонки!
Из душевой посыпались девчонки в чем мать родила. Увиденого им хватило с лихвой. Пижон давит мамочку? Ипполита зовет на помощь? Вопя и толкаясь, помощь ринулась вперед: голая, мокрая, бешеная. Прыгали груди, лоснились бедра, играли чудовищные мышцы. Первой неслась Мирина, она же первой и повисла у пижона на загривке. Второй была Ипполита, третьей – Меланиппа, та еще громадина, дальше все скопом, без разбору: Аэлла, Протоя… На полу ворочалась, рычала и ревела куча мала? – каша, сбегающая из кастрюли. Раздувались ноздри: острый запах пота, мыла и гелей для душа выедал из воздуха последний кислород, ничего не оставляя для человеческих легких. Рухнула гантельная стойка, снаряды раскатились по залу: в углы, под беговую дорожку. Ипполите с размаху приложило по ребрам литой «десяткой», но рыжая лишь прохрипела грязное ругательство.
Адреналин хлестал фонтаном, боль откладывалась на потом.
Пижон вырывался с отчаянием смертника. Трижды он разбрасывал амазонок, словно медведь – свору охотничьих псов, и трижды девчонки валили его обратно на пол. В последний раз Ипполите удалось оседлать лежащего пижона. Обеими руками она вцепилась мерзавцу в глотку; ей на спину навалилась тяжеленная Меланиппа, толкнула вперед, помогая, а может, мешая душить, и Ипполита близко-близко увидела лицо пижона, как если бы собралась с ним целоваться, и даже не только целоваться. Это было лицо человека, только что принявшего трудное, неприятное, но жизненно важное решение. Чем-то новое лицо пижона напомнило Ипполите лицо мамочки, когда та пошла к гантельной стойке. В следующую секунду пижонская ладонь со всей оглушительной дури врезалась Ипполите в подбородок, и рыжая оторва откинулась назад, больно прикусив язык. Взвыла Меланиппа – кажется, Ипполитин затылок сломал ей нос. А пижон уже бил, бил, хлестал наотмашь, пинал чужие колени, всаживал в девчонок локоть тверже камня, не смущаясь тем, что уязвимые женские груди сминаются под его чертовыми локтями – лишь сейчас, грудой тряпья валяясь под кардиотренажером и плюясь кровью, Ипполита сообразила, что до сих пор пижон не ударил никого из амазонок, ограничиваясь борьбой.
– Дуры! Дуры! Вы же ее убиваете!
Кого, не поняла Ипполита. Тебя? И тут она увидела мамочку. Бог ее знает, когда Антиопа высвободилась из-под кургана своих спасительниц, но сейчас мамочка стояла у окна, равнодушная к драке. Обеими руками она держала гриф штанги для пауэрлифтинга, как если бы закончила тягу и готовилась к подрыву – и раз за разом, с методичностью исследователя, проводящего важный эксперимент, ударяла себя в низ живота двадцатикилограммовой махиной.
– Мама, – простонала Ипполита. – Что ты делаешь?
Антиопа не ответила. За миг до того, как пижон прорвался к ней, она выронила гриф и упала ничком прямо на хромированное, сделанное из вольфрамовой стали орудие пытки, даже не попытавшись смягчить падение, выбросив руки перед собой. Так падают тряпичные куклы и мертвецы. Ипполита ожидала вопля или хотя бы стона, но ничего не услышала.
Пижон стащил мамочку с грифа, перевернул на спину. Антиопа мелко вздрагивала, стучала зубами. На губах ее выступила пена.
– Врача!
Ипполита достала вайфер из кармана шортов. Каждое движение отдавалось в мозгу фейерверком боли, прокушенный язык распух лежалым трупом на жаре?. Увы, одетыми в зале были только Ипполита с пижоном, а пижон делал мамочке непрямой массаж сердца, и значит, рассчитывать, что врача вызовет он, не приходилось.
– Шко’аа?
– Вы куда звоните? Вы пьяны?
– Шко’аа помошшш? К’уб «Амасонкы-ы-ы», Пи’ейская шемь-а…
– Клуб «Амазонки»? Что там у вас?
– Мама! Мама уми’ает!..
– Выезжаем, – деловито откликнулась диспетчер. – Ждите машину.
– Это я виноват, – пижон сидел над затихшей Антиопой. Обхватив руками голову, он раскачивался из стороны в сторону. Дурацкая прядь волос мокрой тряпкой свисала вниз. – Это я, я виноват…
– Ты не вино’ат…
