— Ах, вот как? Думаешь, это каждый день так будет? Сначала набезобразничаешь, а потом “прости”?!
И вдруг нагнулся, подставил губы:
— Ну, здравствуй!
Она (шепотом). Здравствуй.
И помчалась к матери. Слышу радостный, почти ликующий вопль:
— Я сказала!.. Я сказала папе “пьёсти”. Мама, я сказала папе “пьёсти”!..
Это я слышал. Но не слышал, как она сказала матери на ухо:
— Папочка меня полуцевал (то есть поцеловал).
* * *
— Машенька, поспи еще! Нельзя так. Ты же спала всего пять минут.
— Нет. Я три года спала.
* * *
Утром папа обнаружил, что рыбка, которая три дня жила у нас на веранде в полулитровой консервной банке, уснула. Вчера вечером я забыл переменить воду.
Потихоньку от Маши выбросил рыбку, убрал банку. Но Маша, как и следовало ожидать, о рыбке не вспомнила.
12.8.59.
Вечером была у меня. Я читал газету. В газете— карикатура на Аденауэра: длиннющий нос, оскаленная пасть, с носа свисают ледяные сосульки.
— Это кто?
— Это дядя. Его зовут Аденауэр.
— А это что? Рыбки?
В руках у дяди, увы, не рыбки, а черные атомные бомбы. И на животе у дяди написано: “Холодная война”.
Машка разглядывает картинку и вдруг говорит:
— Я боюсь! Он меня съест. Я боюсь! Папа, боюсь!
И вижу— краснеет, глазенки слезами наполнились.
Бежит к двери.
— Открой! Папа, открой дверь!
— Глупая, что ты?!
Открыл все-таки. И вот— чудо какое! Бежит, стучит каблуками и, слышу, кричит матери:
— Мама, папа мне конфету дал!..
А конфета ей действительно была выдана— минут за пять до этого.
* * *
Вечером лежала в темноте в кроватке. Я сидел один в столовой, ужинал. Дверь приоткрыта. Слышу громкий шепот:
— Алеша!.. Алешенька! Ты что делаешь?
— Спи, Маша!
— Я не Маша.
— Спи, мамочка! А то я— знаешь?..
— Дверь закроешь?
— Может быть, и закрою.
— А может быть, не закроешь?
13.8.59.
...Давно хотел отметить такую черту Машкиного характера, как склонность к юмору.
Любит и понимает шутку, любит, когда другие острят, каламбурят, и сама не прочь попытать силы в острячестве.
Когда ей очень смешно— не хохочет, а регочет.
Как-то на днях, когда мама отправилась в очередную поездку “покупать”, я спросил у Маши:
— Машенька, куда мама уехала? В Сестрорецк?
— Нет.
— А куда?
— Домой. В Ленинград.
— А на чем она поехала? На поезде?
Маше надоело, по-видимому, держать этот скучный экзамен, она говорит:
— Нет, не на поезде.
— А на чем?
— На карусели...
И сама заливается, хохочет...
* * *
Играли в автобус. Маша очень смешно изображает кондукторшу— очень похоже “отрывает билет”. При этом она всякий раз произносит что-то вроде:
— Тррк!..
* * *
Читал вчера Маше рукопись рассказа, над которым сейчас работаю. Признаться, волновался больше, чем волнуюсь обычно, когда читаю вслух незавершенную рукопись. Рассказ— не на ее возраст, постарше. Но все-таки многое поняла. Смеялась. И смеялась там, где юмор более или менее тонкий. Впрочем, под конец устала, потребовала:
— Давай лучше “Кошкин дом” читать...
Автор немножко обиделся, но потом вспомнил, что подобное случалось не только с ним, но и с Г.-Х. Андерсеном, и с С.Я.Маршаком, и с Л.Н.Толстым... Как бы то ни было, чтение это пошло автору на пользу.
* * *
Я сказал Маше, что скоро (недели через две) приедет бабушка. Сказал, что мы поедем ее встречать.
— Хочешь?— говорю.
— Хочу. Давай сейчас!
— Что сейчас?
— Поедем встречать бабушку!
* * *
Сидели в гамаке втроем: мама, Маша и я. Маша голенькая, в одних трусах.
Пошел дождик.
Но что это за дождь? И откуда он? На небе ни тучки, ни облака,— так, какая-то легкая серая пленочка. Поплевал, побрызгал минуту-две— Машка даже не заметила.
Я говорю:
— Дождь идет!
— Где?
И тельце у нее сухое. Такие микроскопически крошечные капельки, что сразу же высыхают на ее разгоряченных ручках, ножках, животике и спинке.
* * *
Я сделал вчера Маше кондукторскую билетную катушку, чтобы она могла не только понарошку трыкать, но и отрывать билеты.
Сегодня, когда я завтракал, она подошла и говорит:
— Давай играть? Что вам угодно?
Потом говорит:
— Ты будешь гражданка.
Я не сразу понял. А потом вспомнил: когда мы играем с нею в автобус и я изображаю кондуктора, я спрашиваю:
— Что вам угодно, гражданка?
19.8.59.
...Дул довольно сильный ветер, где-то очень далеко погромыхивал гром, но дождя за весь день не пролилось ни капельки.
Маша, как всегда, когда она не выспится, была до вечера в возбужденном состоянии. Тянуло ее на всякие штучки и выходки. Была у меня в комнате, взяла зеленую гребенку и кинула на пол. Сняла туфли и забросила их куда-то под кровать.
Впрочем, бес непослушания и анархии вселился в нее еще рано утром. После завтрака мать поймала ее на том, что она ходит с набитым ртом и жует что- то. Оказалось— рот набит конфетами. Эксперимент с “коммунистическим отношением” к конфетам дает иногда осечку.
* * *
Сегодня рано утром мама и тетя Ляля уехали в город. Я сквозь полудрему слышал их голоса, хлопанье калитки. А через полчаса выхожу в большую комнату. Вижу— Машка стоит в углу за занавеской.
Спрашиваю:
— Ты что там делаешь?
— В пьятки играю.
