два.
Вчера папа и Маша бродили часа два в лесу. Набрали половину Машиной корзинки всякой разночинной грибной мелочи: моховичков, сыроежек, лисичек, горькушек. Дошли до Тарховки. Маша, конечно, устала здорово, но— молодец!— держалась, не хныкала.
В Тарховке на вокзале видели настоящего грибника— в больших сапогах, с большой корзиной. В корзине— белые, красные, подберезовики...
Машка, которая никогда не видела таких богатств, глаза разинула. Оказывается, этот дядя ходил на ту сторону озера, за шалаш Ленина. Нам с Машкой такие походы пока и не снились.
* * *
Третьего дня шли с Машей на телефон, навстречу едет парень на велосипеде.
— Похож на тебя, Алеша,— говорит Машка.
— Чем же он похож?
— В таких штанах, как у тебя.
Взглянула на меня лукавыми глазенками, улыбнулась.
— Правда, похож!..
* * *
Упала проехалась ладошками по мокрому зернистому песку и не заплакала. Она вообще редко плачет в таких случаях, то есть когда ей больно, когда упадет, ушибется, оцарапается.
Плачет, навзрыд рыдает, когда обмануты бывают ее надежды и ожидания: обещали пойти собирать опенки и не пошли, отменили; хотели кормить уток (или Дружка) и вдруг говорят: нельзя, поздно.
— Нет! Нет! Не по-о-о-оздно!— кричит она сквозь рыдания, и слезы капают— и на платье, и на передник, и на пол.
* * *
Недавно мама рассказывала Маше о чем-то, что случилось еще до Машиного рождения.
— Мы с папочкой жили тогда в Комарове.
— А я?
— А тебя тогда еще не было.
— А где я была?
— Тебя вообще не было.
— Как не было? А где я была?
Что скажешь ей и как объяснишь, когда и для меня, взрослого и даже уже очень немолодого человека, это чудо.
* * *
Вчера поздно вечером получили телеграмму от бабушки: выехала! А сегодня утром, только что, пришла от нее телеграмма из Сухуми. Ждем 24-го.
22.9.59.
Все утро Машка в своем зеленом фрицевском пальтишке играла во дворе. Пошел дождь. Машка скандалит с Минзамал, рвется в дом, а та предлагает ей играть “в колидоре”, то есть на веранде.
Сейчас выходил к ней во двор. Очень ей скучно, конечно. Вижу— идет под дождем, что-то несет в руке.
— Что это?
— Листик, еще хочу такой найти.
И показывает желтый кленовый лист.
Отвел ее на веранду, напомнил, что она давно не каталась на велосипеде. Стала кататься, увлеклась, но тут папа заявил, что ему надо идти работать.
— Не надо! Не надо работать!
И столько мольбы, столько любви и нежности в этом возгласе! А все-таки пришлось уйти.
* * *
Много говорил ей о бабушке. Сказал, что бабушка хорошая, добрая, но— строгая. Пытаемся заранее “поднять бабушкин авторитет”. Конечно, если бабушка сама не проявит усилий,— ничего не получится. Авторитет не присваивается как звание.
* * *
Утро сегодня сказочное, настоящее бабьелетнее. Делал гимнастику во дворе, на солнце. Машка тут же играла, мыла песком посуду.
Очень низко пролетел самолет ПО-2. Так низко, что даже красные звезды на крыльях видны были.
— Видела?— спрашиваю у Маши.
Стоит, задрав головенку.
— Да. А куда он полетел?
— В Ленинград.
— А где у него Ленинград?
— Что значит “где у него”? Ленинград— вот там.
— Там?! Ленинград?!! Там уборная!..
24.9.59.
Мама в городе. Уже второй день.
Вечером сижу у себя в комнате. Работаю. Слышу, Машка плачет, заливается. Прихожу:
— Что с тобой?
Показывает (из кроватки) на мамину тахту и сквозь горькие слезы говорит:
— Маша сидела вот здесь и шила Люсе красивое платье. О-о-о! Маша вот здесь Люсе красивое платье шила! Очень красивое! Вот здесь Маша сидела...
Это было повторено сто раз по меньшей мере.
Не мог понять: в чем дело?
Минзамал говорит: по матери скучает.
Неужели этот образ— “мама шьет Люсе красивое платье”— вызывает приступ тоски и безутешные слезы?!
А Люся— это всего лишь крохотная целлулоидная куколка...
* * *
Чтобы не волновать и не возбуждать Машку, мы говорили ей, что бабушка приедет завтра. А бабушка приехала вчера, около двенадцати часов ночи.
Маша, конечно, спала, а бабушка могла только поцеловать ее сонную и полюбоваться, как Машка, тоже не просыпаясь, сидит на горшке.
А сегодня утром они встретились. Говорят, Машка минуту дичилась, конфузилась, а когда я вышел к ним, она уже освоилась и не отходила от бабушки. Очень ей нравилось произносить слово “бабушка” и обращаться к ней:
— Бабушка, у меня задик чешется. Бабушка, у меня вот здесь чешется. А теперь вот здесь.
И бабушка с удовольствием чесала— и задик, и щечку, и за ушком.
* * *
Дал ей конфету “Сливовая”. Развернула ее, радостно взвизгнула:
— Ой! Ты помнишь? Я сидела на большом стуле и именно такую конфету ела!
28.9.59. Ленинград.
Уже второй день в Ленинграде.
Вчера я сказал ей, что завтра мамочкин день рождения. И мы ей подарим конфеты.
— А мне?
— Ты уже свое получила. Твой день рождения уже был.
Утром сегодня обращается к матери:
— Мама, сегодня день рождения твой?
— Да,— говорит мама.
— Я тебе много, много конфет подарю.
— Когда, Машенька?
— Когда? Когда ты в школу пойдешь.
30.9.59.
После обеда мы с Машей ходили на прогулку. Собственно, у меня была цель: нужно было отправить заказное письмо.
Сказал, что пойдем на почту.
— А где тут почта?
— Тут почта есть близко и есть подальше. Тут, в общем, много почт. И ящиков много.
И сразу посыпались вопросы: что? зачем? почему? какие ящики?
Ящиков действительно оказалось очень много. Они на каждом шагу. Так, считая ящики, мы дошли с ней до одной почты— на улице Мира и до другой— на улице Воскова. По пути, на площади у аптеки, кормили голубей.
Видели храброго кровельщика, который висел под самой крышей шестиэтажного дома. Видели, как ему на веревке подавали туда гвозди и какие-то крюки. Вешали водосточную трубу. Светлую, некрашеную, цинковую.
Конечно, целый водопад вопросов. Зачем дядя висит наверху? Что делает? Зачем труба? Почему гвоздики на веревке висят?
На почте я стоял в очереди. Машка вела себя довольно шумно. Вертелась, поминутно задавала вопросы. Пришлось одернуть, замечание сделать.
