запрещалось селиться в крупных городах, но для военных из кантонистов делалось исключение. У отца сложилась славная компания – более ста солдат, подобных ему, из них тридцать с семьями…
– Помнится, – заметил Холмс, с трудом удерживаясь от улыбки, – вы что-то говорили про ужасных евреев Рембрандта?
– Говорил, – согласился мистер Пфайфер. – И готов повторить. Вы видели эти картины? Разве они не ужасны? Никакого сравнения с моим отцом! Позируй бравый старина Айзек вашему Рембрандту, и его портрет стоил бы миллион долларов!
Кажется, я начал кое-что понимать.
– Кстати, об евреях, – продолжил американец. – В шестьдесят третьем харьковский генерал-губернатор обратился к правительству с просьбой разрешить иудеям свободный доступ в Харьков. Я тогда был сущее дитя и не запомнил, чем дело кончилось. Но мой отец тут же вывез семью в Вильно, затем – в Копенгаген, а вскоре мы уплыли пароходом в благословенную Америку. И после всего этого вы спрашиваете у меня про балалайку?
– Благодарю вас, мистер Пфайфер. Экскурс в историю вашей семьи был чертовски увлекателен, – Холмс без труда вклинился в чужой монолог. – Значит, вы говорите по-русски?
– Я? Да я русский Цицерон!
– Читаете?
– Бегло!
– Вы просто подарок судьбы! Не прочтете ли пару слов, написанных кириллицей?
– С удовольствием, джентльмены! Но у меня встречный вопрос: вы уже приняли решение насчет контракта с «Эмэрикен Мутоскоп энд Биограф»?
Я развел руками:
– Увы, мы в полном цейтноте. Совершенно нет времени. Как только выдастся свободная минутка…
– Время… – пробормотал Холмс с хорошо знакомым мне отсутствующим видом. – Минутка…
Его интонации могли заморозить ведро воды. К счастью, мистер Пфайфер пылал энтузиазмом:
– Ловлю вас на слове! Давайте вашу кириллицу!
Очнувшись от раздумий, Холмс мигом извлек два листка, исписанных Дженни:
– Вот, прошу вас.
Американец вперил взор в первую загадку: «© A. Недереза. 2010.» Еще внимательней он изучал рисунок с девочкой в яйце, в окружении молний. Очевидно, прикидывал, удастся ли воспроизвести что-то подобное средствами синематографа. Наконец, вздохнув с сожалением, мистер Пфайфер констатировал тоном эксперта:
– Буква «си» в кружке по-русски читается, как «эс». Что это за знак, понятия не имею. Масоны, джентльмены! Конечно же, масоны! А дальше…
Он внезапно зашелся смехом:
– Сто лет не видел такой забавной фамилии! Надо же, Недереза! В детстве я знал стишок про козу-дерезу. А это, значит, не коза, и не дереза! Ха-ха- ха!
Холмс кивнул:
– Думаю, вы правы. «А» с точкой перед фамилией – несомненно, инициал.
– Я всегда прав! Что у вас еще?
– А цифра? Две тысячи десять? – счел нужным вмешаться я. – Похоже на дату…
– Дата? Двадцать первый век?! Вы, доктор, еще больший шутник, чем я думал! Может, это количество сделанных копий? Так, дальше…
Он склонился над вторым листком. Потом, словно не веря собственным глазам, схватил листок со стола и порывисто шагнул к окну, ближе к свету:
– Харьков, две тысячи… Двадцать четвертое февраля, шестнадцать тридцать две. Харьков? Мой родной город…
– Он находится в России?
– Столица губернии на юго-западе Российской Империи. Иногда он мне снится, этот город. Представляете? После Нью-Йорка! Снится, вот ведь… Откуда это у вас?!
– Это работа одной маленькой девочки, – не стал скрывать Холмс.
– Она из Харькова?
– Ну конечно! – в волнении я, забыв о приличиях, звонко хлопнул себя ладонью по лбу. – Я еще тогда не был уверен, что правильно расслышал название города. Не Хартфорд, а Харьков! Вот только как туда занесло малютку Дженни? Учитывая информацию о Годрикс-Холлоу…
– Куда интереснее, – отметил Холмс, – как ее занесло сюда, в Молдон. А еще интереснее…
– Дата?
– Именно! Если насчет цифры «2010» остаются сомнения, то здесь указаны месяц, число и даже время с точностью до минуты.
– Но это же… двадцать первый век!
У меня пересохло в горле. Зато к мистеру Пфайферу вернулась вся присущая американцам безапелляционность:
