Командиры бестолково размахивали наганами, пытаясь прекратить панику. Комиссар отряда не придумал ничего лучшего, как стрелять из пистолета паникерам в спины. Он не заметил, как первый выбравшийся из песка глот оказался у него за спиной. Мощные челюсти, лязгнув, сомкнулись на шее. Обезглавленное тело, помедлив мгновение, осело мешком, заливая все вокруг фонтанирующей кровью из обрубка шеи.
Отступающих остановили у самых вагонов. Под угрозой немедленного расстрела солдаты залегли под теплушками. Последняя линия обороны.
«Максим» от беспрерывной стрельбы походил на закипевший самовар. Аким отвинтил медную пробку на кожухе, долил воды, стараясь не обжечься. Заодно и сам отхлебнул, солнце жарило немилосердно. И сразу же выплюнул, хорошо не успел проглотить. Она была налита в солдатский котелок, стоящий под рукой. Чтобы не подвергаться искушению, погибший пулеметчик сам добавил в воду несколько капель керосина.
Закончив с доливкой, взглянул на своего второго номера, ободряюще кивнул: не дрейфь, прорвемся. Тот робко улыбнулся и тут же болезненно сморщился. Зажимая ладонью грудь, вдруг отвалился в сторону. Раненым занялся подносчик боеприпасов. Инквизитор лег за пулемет. Расстреляв ленту, обернулся:
— Как он?
— Не жилец.
— Тащи патроны. С ним потом разберемся.
— Может, перебинтовать.
— Не кричи. Жизнь коротка, пусть потерпит немного.
По тендеру паровоза все чаще стучали пули, выбивая похоронную морзянку. Машинист с помощником мотались под вражеским огнем, затыкали пробоины заточенными деревянными колышками. До ближайшей водокачки девяносто верст с гаком. На память путейцы не жаловались. Им еще ни разу не попадался водовод среди барханов, только на полустанках. Вытечет вода — всем хана, а так всегда есть шанс уцелеть. На пулевые пробоины в топливном баке не обращали внимания: мазут давно закончился. Паровоз топили распиленными шпалами и церковными дровами, поливая их хлопковым маслом. На комиссарском жаргоне «церковные дрова» — иконы и расколотые иконостасы из церквей, превращенных в клубы культпросвета. «Наш паровоз вперед летит…», и где-то там остановка. Далее по тексту. Слова революционной песни с ужасающей прытью становились явью, обрастая плотью и кровью…
На одной из остановок, когда пополняли запас шпал для топлива и для растопки, загрузили подводу церковных дров. Новая власть Туркестана мечети трогать пока остерегалась, а вот редкие церквушки прочесали. Вот, поди, муллы радуются, руки потирают: русские своих же единоверцев ошкурили. Иконы демонстративно пустили на дрова…
Поплавков расстреливал ленту за лентой. Промахнуться было трудно: расстояние, отделявшее его от врагов, едва ли превышало сотню шагов. Один наездник на глоте проскочил в мертвую зону для пулеметчика. Не достать.
По защитному щитку «максима» не раз и не два звонко цокали пули. Пока цел.
Ближайший наездник на ящере подлетел к паровозу и, громко визжа, стал остервенело тыкать в него пикой. Глот нервно охаживал себя по бокам хвостом. Ему не нравился запах машинного масла и сгоревшего угля, которым пропах весь эшелон, от паровоза до последнего вагона. Машинист пустил струю пара. Ошпаренный ящер шарахнулся в сторону, громко шипя от боли.
— Бей всадника! — крикнул над ухом боец в буденовке.
Поплавков повел стволом пулемета, поймал в перекрестье прицела голову в чалме, выглядывающую из-за шипастого горба, и нажал на гашетку. Короткая очередь в три патрона — и голова лопнула. Наездник, даже не вскрикнув, вылетел пулей из седла. Гигантская ящерица, оставшись без погонщика, в мгновение ока зарылась в песок. Мощные лапы с когтями, как у крота, позволяли плотоядному ящеру без помех перемещаться в толщах песка, будто рыба в воде. Ошпаренный ящер зарывался все глубже под ближайший бархан, где тихо и спокойно. Не воняет мазутом и железом…
Сразив почти в упор наездника, инквизитор поспешно перенес пулеметный огонь на пеших. В воздухе летали клочья ваты, вырванные пулями из их стеганых халатов.
Пулемет слева замолчал. Перекосило ленту? Патроны закончились? Поплавков резко обернулся, чтобы скомандовать бойцу посмотреть, что у них творится на левом фланге. Слова застряли в горле. С той стороны, где еще минуту назад строчил второй пулемет, пытался вскарабкаться на паровоз глот. Ящер крутил головой на короткой шее, осматривал крышу паровоза, выискивая хитрых двуногих с нежным мясом и хрупкими косточками и сочным костным мозгом.
Глот встал на задние лапы, опираясь на хвост. Передними он елозил по тендеру. Из пасти торчала в ошметках зеленой формы человеческая рука, откушенная по локоть. Челюсти мерно двигались, как жернова, пережевывая добычу. Глаза размером с блюдце и вертикальным зрачком с презрительной надменностью рассматривали инквизитора. Дожует, залезет и примется за него. Боец приглушенно взвизгнул: «Мама-а-а!», выронил коробку с пулеметной лентой, без раздумий спрыгнул на землю и помчался вдоль теплушек. Теперь остановится только в Ташкенте.
Не спуская глаз с глота, Аким начал разворачивать тяжелый пулемет. Время остановилось, кто успеет первым. Рептилия напряглась. Было видно, как под бронированной шкурой перекатываются бугры мышц. Ящер поставил лапу на открытый короб, где вперемешку были свалены шпалы и церковные дрова. Инквизитор банально не успевал. Выиграть бы у судьбы еще две-три секунды. Под лапой глота громко треснула ростовая икона. Под весом туши она раскрошилась в щепу. Один из деревянных осколков, узкий и острый, как стилет, вошел в лапу, попав в зазор между костяными чешуйками. Окрестности
