временщиков».
От ярости Екатерину чуть не хватил удар. Точнее, дело могло бы неминуемо плохо закончиться, если бы вовремя не пришло в голову пустить царице кровь и поставить пиявок. Выпады против себя лично она стерпеть не могла. За тридцать лет правления это было нечто новое, непривычное и опасное, что нельзя было оставить так просто, не приняв решительных мер. Не в силах более сдерживать себя, она перешла к карательным мерам по искоренению в стране того, что теперь она называла уже не «просвещение», а «вольнодумство». И прежде всего надо было наконец принять меры и против автора, и против ставшего слишком модным в последнее время его издателя Новикова, который способствовал выпуску этого пасквиля.
Принадлежность Новикова к масонству в сложившейся ситуации только сыграла против него. Несмотря на то что масонство в стране отнюдь не было запрещено, идеалы «тайного братства» теперь казались Екатерине подозрительными. Но что более всего ее поразило в обширном докладе Безбородко, который Александр Андреевич, как всегда, детально подготовил и даже съездил для этого в Москву, — это то, что Новиков, по словам графа, оказался необыкновенно, необъяснимо богат. Как верно заметил Безбородко, на издательской деятельности «особливо не разживесси». Екатерина это и сама прекрасно понимала. Тут уж в ее глазах был очевиден государственный заговор, да еще, возможно, с «заграничной финансовой поддержкой». Заговор был направлен, естественно, против нее, «чтобы расшатать трон законной правительницы рассейской». Одна только дармовая раздача Новиковым хлеба тысячам крестьян, ежегодно съезжавшимся для этого в Москву, была совершенно возмутительна!
— Этак они еще научатся и страной сами управлять! — бушевала императрица.
Кто «они», Екатерина не уточняла, но Безбородко это было и так понятно. «Новиковы» да «радищевы», «просветители» да «якобинцы» — за последнее время в угоду государыне эти слова стали его любимыми ругательствами.
Примерно в то время была брошена Екатериной знаменитая фраза, подхваченная и растиражированная затем ее биографами и историками: «Демократия — это чудовище, которое, прикрываясь разговорами о равенстве, только и мечтает о том, чтобы натянуть на себя царскую корону!» Фраза оказалась провидческой, и дальнейший ход Великой французской революции, как, впрочем, и всех последующих революций, это доказал.
В общем, как бы там ни было, но и с Радищевым, и с Новиковым пора было кончать. То, что миллионы, неизвестно откуда взявшиеся у Николая Ивановича — выходца из очень средней дворянской семьи, отходили в государственную казну, изрядно потрепанную войнами и непомерно растущими запросами князя Платона Зубова, которому Екатерина уже ни в чем не могла отказать, было настолько очевидным, что даже не обсуждалось. Это лишь превращало «дело Новикова» в совершенно безнадежный для него процесс. Однако заключение его в Шлиссельбургскую крепость и строгость вынесенного ему приговора потрясли даже самых ярых консерваторов.
Двор притих, выжидая, что будет дальше.
Глава тринадцатая
Гости из будущего
На новую службу Николай Петрович Резанов обычно приезжал к семи часам утра. Он отпускал извозчика по привычке у Адмиралтейства, где еще совсем недавно служил экзекутором, и шел до места пешком. С переводом на новую должность Резанов получил и повышение в звании. Ему теперь как кабинет-секретарю и надворному советнику полагался служебный экипаж. Но Николай Петрович пока еще скромничал и пользовался наемным извозчиком.
Как правило, в это время Державин находился с очередным докладом у Екатерины, и у Резанова был как минимум час, когда он мог спокойно разложить доставленную утром курьерскую почту и прочую корреспонденцию.
В тот день он приехал даже раньше обычного.
Это письмо ему бросилось в глаза сразу. Точнее, даже не письмо, а пакет, который был перевит бечевкой и скреплен печатью. Печать была гербовая, с атрибутами явно европейской геральдики, с большим количеством мелких деталей, которые на печати рассмотреть было трудно. Однако по нижнему краю герба виднелась надпись, которую Резанову удалось разобрать: von Krusenstern. [22]Несмотря на герб, относящий автора послания к германскому или, скорее даже, к остзейскому роду, пакет был подписан по-русски, аккуратным, почти каллиграфическим почерком. Подпись гласила:
«Всепресветлейшей великой государыне Екатерине II, самодержице всероссийской и прочая, и прочая, и прочая, монархине
