живой поезд было все равно что пытаться остановить в горах снежную лавину.
Наконец, покинув Царское Село 7 января 1787 года, эпохальная, как ее сразу же окрестили, поездка Екатерины Великой в Крым началась…
Поначалу неслись что ветер. Весело скользили поставленные на санный ход экипажи. Иностранные посланники, австрийский граф Кобенцель, английский барон Фиц-Герберт и французский граф де Сегюр, закутанные по самые носы в медвежьи шубы, нашли подобный способ передвижения весьма привлекательным, а от таких скоростей у них даже слегка кружились головы. И действительно, разве можно сравнить плавный, мерно скользящий по пушистому снегу ход саней с тряской в колесном экипаже? Граф де Сегюр, склонный к поэтическим метафорам, сравнил свои ощущения с «плаванием по снежному морю». И то правда, укрытые до горизонта снегом молчаливые и бескрайние российские просторы, кое-где черневшие островками рощиц, лесов и деревенек, напоминали застывшие океанские просторы.
Из-за того, что зимний день короток, на всем протяжении дороги через каждые две-три версты горели специально подготовленные по царскому указу гигантские костры, дабы освещать путь державного каравана, растянувшегося на многие версты.
И оглянуться не успели, как отмахали первые девятьсот верст до Смоленска. Только тут Екатерина сделала первую остановку. И не потому, что устала, а потому, что так было запланировано заранее. Более недели чествовал Смоленск императрицу. Без устали принимала она местную знать, спешившую припасть к державной длани. В конце концов, отдохнув и вновь устав уже от балов и званых обедов, царственная процессия двинулась дальше. К началу марта добравшись до Киева, остановились надолго. Больше месяца провела государыня в «колыбели городов русских». Принимала послов иностранных, да ждали, когда Днепр вскроется.
Когда же в галеры пересели да по реке поплыли, то путешествие назвать «трудным» и вовсе никому не приходило в голову. Пока речные волны несли специально построенный для этого случая флот из восемнадцати вместительных галер, императрица даже отдохнула, как никогда еще в жизни не отдыхала. Только в Херсоне пересели в колесный экипаж, когда весна была уже в полном разгаре.
Дормез императрицы беззвучно покачивался на троекратно усиленной и обильно смазанной салом рессорной подвеске. Могучие колеса на специально укрепленных осях уверенно подминали под себя еще по-весеннему мягкую грунтовую дорогу. Четыре шестерика могучих лошадей, запряженные цугом, без видимых усилий тянули это сооружение, построенное по личным рисункам и чертежам светлейшего князя Григория Александровича Потемкина.
Что и говорить, расстарался светлейший на славу! Словно знал, что это крымское путешествие будет не столько ее, сколько его последним триумфом. Да к тому же больно хотелось ему «уважить матушку, умастить ее как нельзя лучше в подушках пуховых, чтобы трудности долгой дороги не омрачили чело державное». Ибо в хорошем настроении созерцать обретенные для империи бескрайние днепровские и придунайские просторы гораздо сподручнее. Да и Таврию, за которую столько крови русской пролито было, он хотел поднести Екатерине как истинный бриллиант, достойный украшать ее царскую корону.
Видя, что все складывается именно так, как он задумывал, князь в душе несказанно веселился. Глядя на довольное лицо своей обожаемой Катеньки, «летал» светлейший верхом вдоль императорского поезда, от начала к концу да от конца к началу, как в молодости, спеша уладить и устроить все самым наилучшим образом. Да можно ли было лучше-то? Улыбка одобрения не сходила с лица императрицы. Придворные поздравляли ее величество со славными свершениями, а она только приговаривала, поглядывая на своего фаворита: «Это все он, Потемкин! Его заслуга, его и хвалите!»
И хвалили, надо сказать, светлейшего, хвалили наперебой.
Уже под конец поездки, на обеде по поводу прибытия в Бахчисарай, принц Нассауский, недавно вошедший в свиту светлейшего князя, а значит, и в фавор при дворе, не выдержав, с чувством расцеловал руки Потемкину, громко и «бескорыстно» выразив при этом общую мысль:
— Воистину, не только полководческим гением надо обладать, но и государственным умом незаурядным, чтобы обустроить в такое короткое время только что обретенный край!
Тут уж даже завистники, коих у князя было не счесть, молча закивали, потрясенные масштабами преобразований.
Конечно, были и критические замечания. Как без этого обойтись! Так, их светлость барон Аллейн Фиц-Герберт, чрезвычайный и полномочный посол Британии при российском дворе, брезгливо оттопырив нижнюю губу, не преминул вставить, что «русские всегда отличались грандиозными замыслами и бездарным их воплощением». И даже несмотря на то, что в этот раз барон хотел отметить заслуги Потемкина, указав, что «сегодняшние его деяния исключение из правил», замечание получилось обидное и совсем не дипломатичное. Но поскольку от англичанина ничего другого никто и не ожидал, внимание на это решили не обращать, чтобы не омрачать царившего повсюду ликования.
И только всегда восторженный и потому принимающий все близко к сердцу австрийский посол граф Кобенцель хотел было вызвать Фиц-Герберта на дуэль как персону, нанесшую оскорбление его «союзническим чувствам», но дело уладил французский посланник граф де Сегюр. Опытнейший дипломат резонно произнес: «Тот, кто любит рассматривать проблему только сзади, лишь расписывается в своем бессилии овладеть ею спереди».
В переводе на русский, впрочем, как и на немецкий, фраза звучала не столь изящно, как по-французски, и даже несколько двусмысленно, но кто
