Удобно.
— Кровная месть. Вендетта… Какая уж там кровная месть. Вот мой отец любил порассуждать о таких делах. Что может простить мужчина и чего не может простить мужчина, что подобает мужчине и что не подобает мужчине. Но это слова. Когда нужно, отец был одним из братьев Чичей, а когда не нужно, респектабельным бизнесменом. Джигита и горца в нем было не больше твоего. Ловкий был человек и оборотистый.
— Вот мои дяди, его старшие братья, кажется, действительно были такими. Их убили. — Он улыбнулся, точнее, обозначил улыбку, приподняв кончики губ. — Давно, я ребенком еще был. Так что вы ни при чем. Кто знает, почему? Я думаю, именно, думаю, окончательной правды выяснить не удалось, для них обещания, месть, обида значили больше денег. Времена изменились, такие стали мешать… А может, я все придумываю, они ведь были бандиты, разбойники, могли просто положить глаз не на тот кусок. Кто знает?
— Отец всю жизнь как бы намекал, что он из братьев Чичей, тех самых Чичей. Люди побаивались, но на самом деле он близко не подходил ни к чему такому. Умный был человек, хотя и трусоват. В самые горячие времена его отослали учиться в Австрию. До сих пор не понимаю, почему в Австрию? В общем, даже в нем мало было от горца, он в местах-то наших с детства не бывал.
— Там ведь опять селятся?
— Не у нас. У нас еще лет двадцать ждать. На конгрессе, правда, каждый год болтают о программе дезактивации. Может, когда и расчистят клочок- другой. Устроят горнолыжный курорт с ряжеными в черкесках с газырями…
— С чем?
— Неважно. Папахи будут продавать. Сувениры. Какая разница? Такая же показуха, как стрельба на свадьбах и отцовская брутальность. Во мне, не говоря о детях, больше американца, чем горца, и русского, чем американца. Жаль только никому этого не докажешь.
— Куришь? — Умар вытащил пачку.
— Эээ… Да.
Умар аккуратно вставил ему в рот сигарету и зарылся в сумке. Айвен ждал роскошную зажигалку тяжелого метала, но тот достал грошовый штампованный пластик.
— Я чего-то тоже начал. Лет двадцать не курил, — он чиркнул, давая прикурить, — курево, скажу я тебе, совершенно невменяемо у вас стоит.
— А чего с собой не привезли? — самое важное было не закашляться.
— Забыл. Привычки нет. Знаешь, что обидно? Я ведь не хотел этой свадьбы. Не хотел привозить детей обратно. Салман, папа жениха, настоял. Он дурак и всегда был дураком, хоть и умный человек. Не понимает, что стоит вам уйти, и нас порвут. Рассчитывал опять договориться. Может, и теперь рассчитывает. Давно не виделись, его после вашего недоразумения до сих пор по кускам собирают, то на Кубе, то в Израиле. Он депутат, дядя там… тоже, ну, и мальчик, конечно… неловко играть свадьбу заграницей… боялись, в сеть попадет. Добоялись.
— Я давно собирался уехать, все продать и уехать. Понятно же, чем дело кончится. Но всегда казалось, пусть в следующем году, почему сейчас? Я ведь уважаемый человек… Был. Строительные подряды, банк, камень, много чего. Ваши предпочитают с нашими вести дела. Тоже, наверно, в папахи верят и черкески. Кто я тут? Так, чурка с бабками. Всегда считался в семье умником, а оказался баран. Брат давно в Карачи живет, сестра в Австралии. Нельзя, нельзя было привозить своих…
— Я сочувствую вашему горю, — цилиндрик горячего пепла сорвался ему на живот, — правда, мне ужасно жаль…
— Когда я протер глаза… — Умар словно не слышал его, — сыну снесло полголовы, мне забрызгало лицо кровью и мозгами. Его мозгами. Карину я нашел сразу. Осколки вошли в спину, кишки вывались, много, знаешь, просто невероятно много. Она ведь тростинка была, настоящая красавица. Ну а Дану не я нашел, ее уже потом…
Умар снова зарылся в своей роскошной сумке, что-то перекладывая, и вытащил небольшой пистолет с гравировкой на серебряных накладках. Айвен перестал дышать. Умар со второго раза заправил обойму, дослал патрон и, щурясь, рассматривал, держа в вытянутой руке.
— Слабеть стало зрение, — он застенчиво улыбнулся, — ни черта вблизи не вижу, а на линзы, черт его знает, аллергия какая-то.
— Вы еще можете поступить, как цивилизованный человек, — у Айвена вдруг хлынуло их глаз и побежало горячим по лицу. Он пытался остановиться, замолчать, прекратить бессмысленное унижение, но против воли продолжал бормотать, — я никому, никогда… пожалуйста…
— Все будет цивилизованно. Ты умрешь от руки живого человека, — Умар неожиданно грустно хохотнул. — Так я хотел сказать, когда начинал. Прокручивал наш разговор раз за разом, тысячу раз. Казалось, все ясно, вот люди на службе дьявола. А вы просто глупые дети, играющие в злые игрушки. Глупые, эгоистичные дети. Ты вот даже о ребятах о своих не спросил. Не поверишь, немного жаль тебя… Хотя, конечно, после всего нелепо… Да и невозможно.
— Дайте мне шанс. Я попробую…
— Нет, нет, ты уж извини. Ключей от наручников у меня нет, да даже если б и были, у выхода ребята, и живым они тебя, конечно, не отпустят. Опасно. А главное, с моей стороны, некрасиво еще и это перекладывать на них.
Умар вытащил футляр одинаковой с сумкой марки, достал старомодные очки и, прежде чем надеть, тщательно протер стекла вложенной бархоткой. Надев очки, быстро отыскал предохранитель.
