Полигона с тем, кого он давно ждал, и добралось до сосны неподалеку от Стены. Кора этого дерева впитала в себя кровь и кожу врага и подала сигнал.
– Ка-ак-кой ж-же ты г-глупый, ум-мник, – осклабился он, и сквозь его тонкие губы меж острых клыков наружу выскользнул длинный змеиный язык, раздвоенный на конце. – Ж-жалк-кий чел-ловеч-чишка, т-ты в-вернулся. Я знал, что т-ты в-вернешьс-ся. И т-теперь я уб-бью т-тебя. Я в-вырву т-твое с- сердце и с-сожру его!!!
За один прыжок с места он пролетел через всю свою берлогу, а это чуть более шести метров. Ведь он лишь отдаленно был похож на человека, и с каждым годом на Полигоне это сходство становилось все менее явным. Он все реже ходил на двух ногах и давно уже не прикрывал тело одеждой. Он почти что разучился говорить, потому что общаться, используя человеческую речь, ему было не с кем. А еще он позабыл, как это – стрелять из автомата Калашникова, и потому его уже нельзя было назвать хомо сапиенсом.
Да он и не претендовал стать в одном ряду с теми, кто был слабее его.
Цокая когтями на пальцах ног – только босиком, никакой обуви! – он отправился к дубовым стволам, возвышавшимся посреди обугленного закопченного цеха Заводома. Тотемы его народа, его идолы, представляли собой очищенные от коры древесные стволы, на которых отлично просматривалась искусная резьба: бородатые лица, четырехпалые руки и сложные орнаменты. Побеги-корни тотемов вгрызлись в пол, выложенный чугунными плитами, поломали его, чтобы добраться до плодородной почвы, именно поэтому в них до сих пор непостижимым образом теплилась жизнь. И он помнит еще то время, когда на верхушках тотемов распускались нежно-розовые цветы. Уж чего не могло быть на дубе, так это цветов, но ведь это было! Было!
Он опустился на колени перед тотемными столбами и мысленно поблагодарил духов Полигона за то, что даровали ему жизнь и сделали его таким, какой он есть: изменили его тело и сознание настолько, что он отлично чувствовал себя там, где никто не смог бы продержаться и полминуты.
В цехе до сих пор пахло гарью. Он вдруг отчетливо это почувствовал, хотя, казалось бы, давно уже должен был привыкнуть к этому запаху смерти. В тот день, когда враг привел сюда убийц и уничтожил народ Заводома, здесь все пылало…
«Дай мне сил отомстить, благослови меня!» – попросил он у Полигона.
Но тишина ему была ответом.
Он ожидал какой угодно реакции, но не такой! Почему духи молчали? Почему на тотемных столбах больше не цвели цветы и не осыпались на его согбенную спину дождем из лепестков?!
Ведь он столько лет служил верой и правдой Полигону, был его частью, был его руками и ногами, был его послушным резаком, умело отсекающим ненужное, удаляющим то, что Полигону было больше не нужно. Так неужели он не заслужил хотя бы напутствия, не говоря уже о воздаянии силой?!
Мотая рогатой головой, Резак – когда-то его звали так – поднялся с колен.
– И-и х-хрен с-с т-то-об-бой. Я с-са-ам все сде-елаю. М-мне н-не ну-ужна т-тво-оя п-помощь!
Майор Максимов вошел в свой крохотный кабинет и устало опустился на скрипнувший под ним стул. Он, Максимов, столько лет подряд каждый день рискует своей шкурой и своим психическим здоровьем, просто уже просиживая штаны тут, у Стены, а начальство никак не удосужится прислать ему нормальное кресло с подлокотниками и на колесиках. А ведь он столько раз писал заявку! Десять раз! Двадцать! Тридцать! Какой-нибудь хлыщ-дегенерат, не служивший в армии, не стрелявший в людей и не подозревающий о существовании кровожадных мутантов Полигона, достоин, значит, в своем вонючем офисе нормального кресла на колесиках, а он, боевой офицер, – нет?! От возмущения у майора аж усы встопорщились. Или от нервов. ЧП ведь на пропускнике. Перестрелка. Неизвестный пытался помешать утилизации секретного БОВ на территории Полигона… Майор сам не заметил, как начал сочинять объяснительную для начальства. Когда закончил, решил, что нервы надо подлечить. Заслужил сегодня. Вытащил из нагрудного кармана куртки флягу, подаренную полковником из 25-ой бригады ВДВ, отчаянным, в сущности, мужиком, но вот таким мужиком, душевным мужиком, отличным! Поставил перед собой стакан. В поисках закуски, зная, что ничего не найдет, подошел к миниатюрному холодильнику, – а столько раз ведь просил нормальный!.. – в котором можно было разместить разве что пару литровых банок с солеными груздями. Как и следовало ожидать, холодильник был пуст. Это разозлило майора, и он включил телевизор на канал новостей, что делал лишь в крайне подавленном расположении духа.
– Ну-с, как там у нас международная обстановка?.. – пробормотал он, наливая из фляги в стакан.
Он уже поднес стакан ко рту, когда внимание его привлекла картинка на экране. Поставив стакан обратно на столешницу, Максимов сделал звук погромче. Телевизор утверждал, что полковник Марк Васильевич Кровин, вот такой мужик, душевный и вообще отличный, вовсе никакой не полковник, а беглый преступник и террорист, захвативший сегодня самолет с пассажирами. Надо же, подумал Максимов, и как только некоторые столько всего успевают: и тут, и пассажиры… Он брезгливо отодвинул от себя сначала стакан, а потом и флягу. Из рук урки, да еще и террориста, майор Максимов никогда пить не станет! Он решительно поднял и столь же решительно вылил содержимое стакана и фляги в рукомойник, после чего флягу швырнул в ведро для мусора, а рукомойник тщательно окропил водой, чтоб и духу тут террористического не было!
И все-таки открывшиеся дополнительные обстоятельства сегодняшнего ЧП окончательно испортили майору настроение. Теперь ведь надо было писать новую объяснительную, в которой он, майор Максимов, никак не мог быть представлен как герой, но вынужден был бы довольствоваться ролью нерадивого командира, не сумевшего распознать диверсантов. Но делать ведь нечего, он обязан!.. Максимов сел на стул, и стул под ним вновь невыносимо скрипнул. И тогда, вместо того, чтобы писать новую объяснительную, майор Максимов неожиданно для себя принялся строчить ультиматум. Так мол и так, если ему до конца недели не пришлют сюда, на пропускник, в личный его кабинет, новенькое кресло с подлокотниками и на колесиках, то он, майор Максимов, подает в
