пожарников, это были солдаты старой армии. Не молодежь, которая носила форменную одежду в качестве цитаты из серо-зеленых лет или модного аксессуара, как я видел это в «Арене», без погон или с разукрашенными петлицами, — а люди постарше, между двадцатью пятью и сорока годами, при полном обмундировании, которое хотя и было весьма потертым и выцветшим, но все дырочки залатаны, швы не расходятся и пуговицы на месте. Первыми появились два ефрейтора и один старший ефрейтор[63]. Однажды вечером они зашли в «Толстуху» выпить пива. Сели за столик в дальнем углу, разговоров с посетителями не заводили, никаких провокаций не устраивали и ушли, как только Хельме попытался с ними заговорить. Через пару дней два унтер-офицера прошли по территории, а вечером того же дня два лейтенанта стояли у кассы «Метрополиса», чтобы посмотреть «Последнее метро»: наши киноманы решили показывать этот фильм каждый день на позднем вечернем сеансе. Картина шла восемь лет подряд и впоследствии, как известно, стала особым аттракционом, входящим в обязательную культурную программу для туристов, приехавших в столицу. Еще через несколько дней трое офицеров пришли поужинать в «plaisir’e». Бдительный официант заметил их заранее и сообщил метрдотелю, тот распорядился поставить на все свободные столики табличку «Столик заказан». Офицеры остались ни с чем, но, когда уходили, на лицах у них, по словам Тобиаса Динкгрефе, было написано: «Ну погодите! Мы с вами еще встретимся!»
Интернациональная комиссия после свержения хунты не отдала никаких распоряжений, которые запрещали бы носить форму старой армии (а новой еще не было). Вообще международные власти делали акцент не на репрессивных мерах, а на том, чтобы как можно скорее вернуть страну в международное сообщество. Они извлекли наконец урок из длинной вереницы провалившихся мирных инициатив, поэтому запретительные меры были во всех областях абсолютным исключением; это, правда, привело к тому, что отношения во властных структурах и распределение полномочий долгое время были такими нечеткими, какими я их уже описал выше. Тем не менее мундиры очень быстро исчезли с улиц, в особенности мундиры офицеров высшего ранга, которые переоделись в гражданское, ибо они не хотели делать достоянием общественности ни свою службу, ни участие в особенно одиозных подразделениях, таких как «Коммандо IV»[64]. Поэтому внезапное массовое появление людей в мундирах на территории — я ведь назвал далеко не все случаи, их было много больше — никак нельзя было расценить как случайность, это была целенаправленная акция, это была угроза. Разумеется, мы, обитатели территории, не могли закрыть доступ для военных: ведь наш собственный правовой статус был до сих пор неясен и территория нам не
— Конечно, нужно уметь защищать все это в экстренных случаях, — сказала она. — Нужно защищать то, что любишь.
24 января, в день, когда на нас обрушился невероятный мороз, все эти появления военных одним махом прекратились, короче, призрак растаял. Та напряженность, которую чувствовал каждый в последние две недели, ослабела и затем исчезла полностью. Нашей главной заботой был теперь двадцатиградусный мороз, и картины прошлых недель поблекли. Возможно, сказал я Элинор как-то вечером, когда мы сидели у меня дома, продолжая чтение «Заговора Сони», возможно, все это было просто кино. Может быть, на нашей территории кто-то снимал кино про хунту, а мы и не заметили.
— Ты ведь сам в это не веришь.
— Нет, — ответил я, — не верю.
Я продолжал чтение вслух. Этот самый Корф — вернее, рассказчик Норберт Зете, хотя чутье подсказывало: книга автобиографическая, — попал в хитросплетение сразу трех спецслужб, после того как выяснилось, что его бывшая любовница была сотрудницей «Штази»: МОССАДа, МИ6 и ЦРУ. Убедительного мотива автор не называл, то есть было непонятно, почему эти серьезные организации тратили свои силы на внутринемецкий провинциальный фарс. Я пришел к выводу, что до определенной точки роман оставался почти автобиографическим — примерно до того момента, когда Зете пришлось покинуть свой пост в ведомстве федерального канцлера, возможно, даже до переезда в Париж (Корф действительно жил в Париже с 1998 года и умер там двадцать лет спустя) — и что потом автор дал волю свободной и дерзкой фантазии. И хотя дальнейшее повествование не отвечало порой самым незатейливым требованиям достоверности, зато появились откровенные картинки и пронзительные сцены. К самым безобидным и даже обязательным по канонам жанра относилась, например, история о том, как бывшего министра в борделе связали, заткнули ему рот кляпом, и найден он был голым, на нем были только кружевные трусики. Забавнее нам с Элинор показалась другая история, как двое, один из МОССАДа, другой из ЦРУ, охотясь за Зете, случайно застрелили друг друга на улице Жоржа Перека, а сам Зете успел скрыться в метро на станции «Пеллепор». По мере чтения я все больше убеждался в том, что Корф при работе над этим романом либо пользовался услугами литературного раба, либо редакция издательства заставила его добавить перчику после того, как он сдал туда рукопись, тональность которой наверняка была более чем сдержанной. Я говорю это, потому что успел навести некоторые справки об авторе: он был скорее человеком незаметным, держащимся в тени, изучал политическую теорию, а в разведку попал благодаря случаю, а не карьерному энтузиазму, затем, оказавшись вблизи эпицентра власти, почувствовал дуновение великой эпохи и в конце концов пал ее жертвой. Несмотря на колоссальный успех книги, он в последние годы жизни влачил жалкое существование, ютясь в крохотной квартирке за Восточным вокзалом.
В тот вечер мы читали то место в книге, где Зете, оставшись в живых после неудачного покушения, пережидает в местечке по имени Менгсюр-Луар, куда попал при посредничестве одного знакомого. На протяжении двадцати-тридцати страниц описана мирная картина, провинциальная сельская идиллия,
