— бармен с жесткими черными волосами и крестьянским невозмутимым лицом взмахом секача отхватил руку клиенту-воришке;
— хирург в белой операционной отрезал пациенту руку отточенным движением медицинской пилы;
— обнаженный любовник отрезал своей обнаженной любовнице руку мясницким ножом;
— в пустой аппаратной школьник с мрачным лицом вытащил из-за пояса длинный нож и отделил кисть нависшего над ним краснолицего учителя, вторая рука которого нащупывала ширинку мальчика;
— бандит в переулке отхватил старушке руку стремительным ударом ножа;
— рабочий, закусив губу, сунул руку под резак;
— араб в развевающемся одеянии опустил топор и отсек руку осужденному в третий раз карманнику.
На девятом повторе Минога взмолилась о пощаде, и ей показали:
— золотистое поле цветов горчицы;
— игривый, искрящийся горный ручеек;
— луч света в ущелье небоскребов Манхэттена;
— сияющее лицо, мелькнувшее в окне;
— затрепетавшее, готовое вот-вот погаснуть, но вновь ожившее пламя свечи;
— наряженная принцессой маленькая девочка топает босиком через сверкающую росой зеленую лужайку;
— стакан с водой на столе в пустой комнате.
И она догадалась: так ей дают понять, что стакан с водой и есть некое присутствие в комнате наверху, что чистое и прозрачное создание неизменно и невыносимо и что несобаки защищали людей, не допуская их до тесного контакта с этим вечным и нестерпимым существом.
Охваченная любовью и ужасом одновременно, непереносимым сочетанием чувств, семнадцатилетняя Минога, не в силах сдержать слезы, опустила голову на руки, обмочилась в синие джинсы и разрыдалась еще пуще. Теплая жидкость устремилась по ногам, остывая на мраморных плитах. Минога тяжело дышала, глаза заливали слезы, живот содрогался. Насколько она вообще была в состоянии думать, она подумала: «Значит, Великая тайна и Конечный секрет заключаются в том, что мы не в состоянии вынести Великую тайну и Конечный секрет».
Когда икота, всхлипы и стоны немного утихли, Минога обнаружила, что ее ладони опираются не на мрамор, а на траву, а каменные ступени больше не врезаются в бедра. Не веря глазам, она вздохнула полной грудью и с трудом поднялась на ноги. В пяти футах вверх по склону в луже крови лежало изувеченное тело Кита Хейварда. Гути исчез. Мередит исчезла. Ботик сидел на корточках, сжав голову руками, и рыдал.
Потрясенный Спенсер Мэллон бродил вокруг, будто ничего не видя перед собой. Резвившиеся духи и божки вернулись в свое царство, и сквозь оранжево-розовую дымку, все еще окружавшую его, Мэллон разглядел Кроху Олсона, который смотрел прямо на него с безмерным обожанием, готовый броситься выполнять все, что пожелает его кумир. Мэллон глянул на Миногу — его взгляд сказал ей, что он заметил кое-что из того, что она сделала. Ее лицо распухло от слез, джинсы потемнели от мочи. Но Мэллон не обратил на это никакого внимания. Покрытое глянцем сдержанности, все, что она любила в нем, пылало, как костер. И неважно, как глубоко она обожала его, — Мэллон собирался уехать; с Крохой, словно со щенком на поводке, он намылился лететь отсюда сломя голову.
Мэллон отвернулся от нее и припустил рысцой в сторону Глассхаус-роуд. Золотой поводок туго натянулся — и Кроха рванул за ним. Через пару мгновений след обоих простыл. Неожиданный груз свалившегося несчастья толкнул Миногу назад, в полдень предыдущего дня, где она превратилась в белый клочок ткани, и ее, одинокую и обреченную, ветер нес над лугом, и только Гути видел это.
— Я это видел, — выпалил Гути. — Ты говоришь правду. Я об этом никому и никогда не рассказывал. Ох. Я прервал тебя. Извини меня, пожалуйста, Минога. Прости, прости, прости.
— Ты меня не прервал, я закончила. Да, точно. После всего, через что я прошла, лучше на этом и остановиться.
Мир за окнами потемнел. Во время рассказа Боутмен включил неяркое бра, и свет, не долетая до углов и стен, оставлял по периметру комнаты широкие тени.
Минога вытерла лицо комочком салфеток, высморкалась, прошла к мусорной корзине рядом с камином и выбросила его. Она промахнулась всего на пару дюймов. В тусклом свете четверо мужчин глядели на медленно разворачивающиеся салфетки: все решили притвориться, будто она попала.
— Ух ты, вот это да, я ведь промазала, — сказала Ли Труа. — Звук попадания в корзину совсем другой. Такое не пропустишь, если обращать внимание на все. Спасибо, ребята. Должна признаться, очень тронута вашей деликатностью.
Она присела и потянулась за салфетками. Со второй попытки нашла их.
— Я немножко не в себе… — проговорила она.
Прежде чем разжать пальцы, она занесла комок над корзиной.
— Почему ты не хочешь присесть? — спросил я.
— Потому что не хочу. Пока я на ногах, у меня есть возможность сохранять самообладание. А я уж было потеряла его. Ну что ж, просто я…
