— Ну, продолжай, — попросила она.
В душе родилась необъяснимая уверенность: она знает, о чем я думаю.
— Интересно, а ты видела, как я строил из себя круглого дурака на набережной перед твоим отелем?
— Это не мой отель, но — да, видела. — Она вернула бокалы на стол и уронила руки по бокам. — Разумеется, когда мне было семнадцать, я не могла быть уверена, что это ты там сидишь в засаде. Только потом поняла.
— Я вел себя как идиот, — сказал я.
— И при этом знал, что ведешь себя по-идиотски, — сказала она. — И поэтому купил дурацкую шляпу и жуткие очки.
— Я могу извиниться прямо сейчас?
— Ты можешь делать что угодно. Как и Джейсону Боутмену, я скажу: ты хорош такой, какой есть.
— Честно?
— Так же честно, как и тогда. Может, чуточку честнее.
Я улыбнулся и понял, что она почувствовала мою улыбку.
— Мы ведь больше не хотим знать никакого Джейсона?
— Что хорошего могут дать четыре десятка лет воровской жизни? Он стал занудой. Но, может, он всегда и был таким — просто мы не замечали.
С этими словами Минога кончиками пальцев нащупала бокалы и взяла в руку, подобрала стакан из-под виски и уверенно направилась в кухню. Я последовал за ней с двумя полными горстями столового серебра. Она сгрузила бокалы на стойку, а я, управившись с серебром, поставил стакан в посудомоечную машину, а винные бокалы — в раковину.
Она облокотилась на разделочный столик и ждала меня.
— То, что ты сделала, — это замечательно, — сказал я.
— В смысле — тогда или сейчас?
— Только что. В гостиной, вместе с нами.
— Спасибо. Я пошла спать. Устала, сил нет.
Я подпер щеку ладонью и посмотрел на нее.
— Кстати, раз уж мы не закончили об этом, — сказала она, — тебе следует знать вот что: я уверена, Кит Хейвард на самом деле совершил нечто героическое. Во всяком случае, самоотверженное.
— Ты и правда считаешь, что он пожертвовал собой? Ты же сказала, что сомневаешься.
— А никто не хотел услышать этого. Джейсон и Гути — их воротило от одной мысли об этом.
— Но на Хейварда совсем не похоже, согласись.
— Соглашусь. Но я была с ним, я тогда пошла ужинать с ним. Он был просто убит горем, только не сознавал этого, но ведь он вправду любил Миллера своей жалкой любовью, как умел. И страшно мучился оттого, что отдал его в лапы своему дяде-выродку.
— Но каким образом это… Почему же он…
— Пожертвовал собой ради меня? Потому что знал, что я поняла про Миллера. Что он не был исчадием ада, абсолютным злом, что теплился в нем слабенький огонек…
— То есть заплатил своей жизнью за твою…
— Мередит наверняка решила, что он это сделал ради нее, что он спас ее жизнь. Может, это ее иллюзия, как, впрочем, и моя. Этого уже не узнать. Но я видела его мысли. Он знал, что я поняла.
— Выходит, он…
— Заглаживал свою вину за Миллера, — сказала она. — Именно так. Вот что я думаю.
— С ума сойти.
Я взял ее руку и поднес к своей щеке. Она не отняла. Пару мгновений мы так и стояли, молча и не шевелясь.
— Продолжай, — сказала она.
— Такое чувство… Словно… Словно нас с тобой освободили.
— Ты тоже так чувствуешь? Хорошо.
— Да, чувствую, — сказал я.
Она наконец улыбнулась мне. Погладив меня по щеке, уронила руку.
— Ну, а поскольку ты теперь свободный человек, чем собираешься заняться?
— Вот так прямо сейчас и не скажу.
— Ты не хочешь написать книгу о Мэллоне и о том, что все мы сделали?
— А знаешь что? По-моему, я ее уже написал.
