лейтенанта, командира взвода и еще одного бойца. Лейтенант, судя по виду, был повешен уже мертвым, из чистого скотства, а вот солдата повесили на колючей проволоке живого, и разодранные мышцы алыми струнами тянулись за неровными, черными от засохшей крови шипами.
— Снимите трупы, — приказал Фишер, проходя мимо. — Ищите живых. Кто-то же с нами говорил…
На площади лежали — среди разбросанной рваной одежды — обезображенные, изуродованные трупы трех девушек. Глядя на них, Джек ощущал только одно: как в нем, где-то у горла, начинает плескаться густая горячая злоба. Сейчас она вырвется наружу — криком… и он побежит… куда? Да искать этих. Этих, кто изнасиловал девчонок, а потом, перерезав им горло, так осквернил их тела… И когда найдет… когда найдет…
На противоположной стороне площади виднелся вход в храм, похожий на разверстую жадную пасть чудовища. Несколько человек побежали туда, остальные рассыпались по площади. Впрочем, Фишер уже позаботился об охране…
Джек, если честно, боялся, что ему прикажут снимать трупы с балки или что вид девчонок вышибет-таки из головы остатки контроля, и ушел на другой конец площади.
— Не подходи, — раздался голос из окна дома, к которому шел юноша. Джек застыл, увидев направленный ему в грудь из темноты ствол РПД. — Не подходи… Гады, всех положу…
— Свои, друг. — Подбежавший Мальвони шагнул вперед. — Убери ствол, еще выстрелишь правда, браток.
— Свои? — Человек закашлялся внутри, и пулемет исчез. Послышались еще какие-то странные звуки; итальянец сделал знак рукой…
В доме у окна, вытирая слезы кулаком, сидел парнишка. Странные звуки были его плачем, бессильным и облегченным, и при одном взгляде на его лицо становилось пронзительно ясно, как же ему было страшно и какое облегчение он испытывает сейчас. Глядя мокрыми счастливыми глазами на вошедших солдат, он в перерывах между всхлипами бормотал:
— Наши… свои… А они… всех… Я вот ребят сюда… кого смог… пулемет в окно… они не подошли… решили — не сдамся… они наших там… стра-а- ашно-о-о!!!
Никому не пришло бы в голову укорять его за этот вопль и за слезы. Все видели, что там, снаружи. В комнате находились еще двое: раненная в живот девчонка без сознания и второй парень, правая рука которого была замотана раскисшими бинтами. Кожа слева на лице парня была сорвана ударом то ли приклада, то ли сапога… Когда повязку размотали, оказалось, что у парня оторваны напрочь все пальцы. Тем не менее он находился в перевозбужденном состоянии и твердил горячечно:
— А вот хрен им, хрен им, сволочам! Черт с ними, с пальцами, левой стрелять научусь, левой, слово, научусь! Хрен с ними, с пальцами, я левой…
— Шок, — морщась, сказал Дик. — Обнесли они нас сегодня…
Волчак обнаружился в еще одном доме. Рацию, по которой он отвечал, солдат сохранил чудом — а так даже автомат посеял, а спасся, зарывшись в кучу каких-то тряпок. По его словам, в эту кучу стреляли, но лишь для порядка, в него промахнулись, а проверять не стали…
Нашли и еще одного живого. Точнее, полуживого, его вынесли из храма, причем О'Салливан, побывавший со своими внутри, что-то сказал Фишеру, и лейтенант запретил входить внутрь остальным. Вынесли мальчишку лет пятнадцати: когда его попытались поставить на ноги, он свалился на бок, подтянул колени к подбородку, обнял их руками и что-то забормотал. Бойцы смотрели на него с ужасом и жалостью. В наступившей тишине стало слышно, что именно он бормочет снова и снова, будто в бреду:
— Ала Шамзи… Ала Шамзи… Ала Шамзи… — снова и снова, отчего у слушающих мороз бежал по коже.
Фишер присел на корточки рядом с пареньком и, положив ладонь ему на лоб, сказал резко, негромко и повелительно:
— Прочь.
Мальчишка вздохнул, расслабился и мгновенно уснул…
По приказу лейтенанта были вызваны вертолеты, а те из солдат, кто не был занят охраной периметра Дере-Дере, принялись перетаскивать трупы. Кое-кто предложил разыскать и вытащить на белый свет местных — мол, пусть они таскают, гады! Но многие возразили: мол, хватит и того, что такие же убивали наших и мучили их, теперь еще позволить им трупы лапать?!
…Это оказалось не так уж и страшно. Скорей, как-то горько. Злая горечь мешала испытывать отвращение. Не знал Джек никого из этих убитых, и сам факт того, что они были убиты, тоже ему не казался уже чем-то странным на войне, но…
…Но вывернутые карманы!
…Но содранные часы и сапоги!
…Но отрубленные пальцы!
…Но замученные пленные!
…Но тела тех девчонок!!!
Это не укладывалось в понятие «жестокость войны». Это было скорее что-то из годов Безвременья. Это не имело права на прощение, это вызывало желание не проклинать, а убивать.
С болезненным любопытством Джек разглядывал лица убитых, ужасаясь застывшему на них выражению, исковеркавшему юные черты. Ни одного спокойного! Ужас, злость, боль… даже радость — наверное, попадали во врагов и успевали увидеть и осознать, что попадают.
