— В каком смысле?
— В простом. Помнишь, как все было просто? Ты подходишь в песочнице к соседскому Петечке, просишь у него пасочку, а он не дает, жадина. Ты в слезах и соплях идешь к маме, она тебе сопельки и слезки вытирает и говорит, что так нельзя, Ваня, нельзя просто подойти и попросить или взять, нужно что-то предложить взамен. Хочешь его пасочку, предложи ему свою машинку. Ты берешь машинку, любимую, красненькую, и предлагаешь ее Петечке, он соглашается и дает тебе пасочку…
— Знаешь, Круль, здесь очень тесно, но я могу постараться и дать тебе в рожу, — предупредил Иван. — Мне будет очень неудобно, я даже могу вывихнуть себе руку, но, если ты продолжишь в том же духе, я, пожалуй, рискну…
— Терпение, Ваня, все по теме, — успокоил Круль и добавил, ни к кому персонально не обращаясь: — А если еще кто-нибудь хихикнет — я хихикалку вырву прямо с корнем. Слушаю молчаливое согласие!
Парни промолчали.
— Ну так, возвращаясь к детству и поставленному тобой вопросу, — продолжил Круль. — Потом ты стал постарше, и девочка тебе предлагает: вначале покажи свое, а потом я — свое. Ты соглашаешься и оказываешься либо жестоко обманутым, либо вознагражденным новой, но совершенно не нужной тебе пока информацией. А еще через пару лет мама тебя просит сходить в магазин, а ты спрашиваешь, что она тебе за это даст, и мама обижается, объясняет тебе, что нельзя быть таким меркантильным… Она даже объясняет тебе значение этого сложного слова, которое ты все равно с первого раза не запоминаешь. Но в голове у тебя начинается такая странная борьба. Какое-то внутреннее несогласие. С одной стороны, если хочешь получить что-то, предложи взамен. Это нормально. С другой стороны — требовать плату за хорошие поступки нехорошо. Унижает и тебя, и твой хороший поступок. Знакомо? Можешь не отвечать…
Машину тряхнуло, под ногами что-то лязгнуло, а Иван чуть не выронил «призрак» на пол.
— Люка, — ласково произнес Круль. — Ты ведь не навоз везешь. Аккуратнее нужно…
— Так фары нельзя включать, — сказал водитель. — До самого шоссе все колдобины будут наши, сразу предупреждаю.
Словно в подтверждение его слов, машину снова тряхнуло.
— И не видно ни фига, — пробормотал Круль. — Ну да ладно, не рассыплемся. Все будет нормально. Я так думаю. И продолжаю. Нервотрепка с непоняткой продолжают нарастать. Хорошо ли совершать хорошие поступки, имея целью получить награду? Или сам хороший поступок является достаточной наградой. Чувство самоуважения куда приятнее ста тысяч, говорят тебе. И в церкви, между прочим, тоже. И добавляют, что, только выполняя ряд условий и не отклоняясь ни на йоту от предписаний свыше, а также жертвуя на храм и помогая страждущим, ты сможешь обрести вечную жизнь. И только если предварительно крестишься. Иначе все твои поступки пойдут в задницу Дьяволу. И у тебя может зародиться еще одно сомнение, очень неприятное и унижающее тебя самого в собственных глазах. Ты совершаешь хорошие поступки потому, что иначе не можешь, потому, что так хочешь и считаешь это правильным, или же делаешь это все только в обмен на райские кущи? Так сказать, корыстно. Тебе самому в голову подобное не приходило?
— Некогда было, — ответил Иван. — Учеба, служба, работа…
— Простой ты парень, Ваня, завидую… А некоторым — приходит. И портит всю оставшуюся жизнь. Живет человек и пилит себя, пилит и пилит… Я подал милостыню от щедрости своей или от жадности до райских наслаждений? Я искренне жертвую на храм или делаю взнос в обретение вечной жизни? Я выполняю «не убий», «не прелюбодействуй», «не сотвори» из-за того, что согласен с этими заповедями, или из страха потерять уже накопленные средства на покупку участка на небесах? Не дергайся, Ваня, — сказал Круль, почувствовав, как Иван набирает воздух в легкие, чтобы ответить. — Не к словам моим цепляйся, попытайся представить то, о чем я говорю. Не спорь со мной… Хотя тут спорить не получится, нет аргументов против того, что я сказал, нет средств, чтобы эти сомнения отбросить раз и навсегда. Остается только вера. Верь, что живешь правильно, что райская жизнь в обмен на безгрешную жизнь — это не сделка, а достойное вознаграждение, не унижающее ни того, кто его примет, ни того, кто его предлагает…
Иван хотел возразить. Было в словах Круля что-то унизительное, а в тоне — непозволительное по отношению к вере, к ее основам. Что еще ожидать от преступившего, рассуждающего о святом? Только зависть, грязь и соблазн.
Но, вдумавшись, Иван вдруг понял, что действительно нет защиты от безжалостной этой логики, кроме той, что предложил Круль. Вера. Только вера. И Иван промолчал.
— Вот ты молчишь, — сказал Круль, хотел продолжить, но машина выехала к шоссе, остановилась, пропуская идущий по нему транспорт, и предавшийся замолчал.
Водитель включил фары, подождал, когда дорога освободится, выехал на шоссе и повернул налево, в сторону Иерусалима.
Круль покрутил головой, оглядываясь, но ничего, кроме удаляющихся красных огоньков стоп-сигналов и приближающегося света фар с обеих сторон, разобрать было невозможно.
— Будем надеяться, что вышли чисто, — сказал Круль. — Теперь — к Старому городу. Мимо парка Независимости, мимо Вашингтона…
— Я знаю, — сказал водитель.
— Ну и ладно, — Круль снова оглянулся. — Так на чем я остановился? На невозможности разумного ответа. Да. Все, казалось бы, понятно. Веришь —
