Но это была неправда. Это лучше, чем просто ходить. Когда другие шли по канату, то боролись с ним – с ветром, высотой, расстоянием. Когда Инеж была на канате, он становился ее миром. Она чувствовала его наклон и натяжение. Он был планетой, а она – спутником. В этом присутствовала простота, которой она никогда не ощущала на трапеции, где все контролировали импульсы. Ей нравилась тишина, присущая канату, и это то, что не мог понять никто другой.
Инеж упала лишь раз, и все еще винила в этом сетку. Ее натянули, потому что Ханзи добавил к своему выступлению одноколесный велосипед. Это было одно мгновение – вот Инеж идет и вдруг падает. У нее едва хватило времени осознать это, прежде чем она попала в сетку и отскочила от нее прямо на землю. Инеж ощутила легкое недоумение, обнаружив, насколько твердой была почва, что та не смягчилась и не прогнулась ради нее. Девочка сломала два ребра и заработала шишку на голове размером с большое гусиное яйцо.
«Хорошо, что она такая большая, – пробормотал отец, изучая травму. – Это значит, что кровь не скапливается в мозгу».
Как только с Инеж сняли повязки, она вернулась на канат. С сеткой больше не работала. Знала, что та делает ее беспечной. Но, глядя вниз сейчас, она призналась себе, что не отказалась бы от небольшой страховки. Далеко внизу лунный свет мерцал на бугристой мостовой, из-за чего камни напоминали черные семена какого-нибудь экзотического фрукта. Но сетка, спрятанная за сторожкой, была бесполезна, поскольку ее могла держать только Нина, и что бы там Каз ни планировал изначально, новый план не строился вокруг того, что кто-то будет держать сеть на виду у стражников. Поэтому Инеж пойдет так же, как всегда, когда ее некому ловить, парящая в воздухе на невидимых крыльях.
Инеж вытащила балансир из петли на жилетке и, щелкнув по нему, раздвинула его в полную длину. Затем оценила его вес в своих руках, пошевелила пальцами в кожаных тапочках, украденных из «Цирка Зиркоа» по ее просьбе. Их гладкой подошве не хватало крепкого тактильного сцепления ее любимых резиновых тапочек, но зато так ей было легче скользить по веревке.
Наконец Нина подала сигнал, сверкнула яркая вспышка зеленого цвета.
Инеж ступила на канат. В ту же секунду ветер обрушился на нее, и девушка шумно выдохнула, чувствуя его непрекращающиеся порывы, она использовала гибкий шест, чтобы понизить центр тяжести.
Она согнула колени и слегка подпрыгнула. К счастью, канат почти не прогибался. Инеж пошла дальше, чувствуя под ногами твердую опору. С каждым шагом веревка еле заметно проседала, желая выскользнуть из-под цепких пальчиков ее ног.
Воздух приятно грел кожу. Пахло сахаром и мелассой. Инеж сбросила капюшон и почувствовала, как волосы выбиваются из ее косы и щекочут лицо. Сосредоточилась на канате, ощущая знакомое с детства родство с ним, словно веревка цеплялась за нее так же отчаянно, как она за нее, приветствуя в этом зеркальном мире, секретном месте, в котором жила лишь она одна. В мгновение ока Инеж добралась до крыши второй силосной башни.
Шагнув на нее, она сложила шест и вернула его на место. Затем сделала глоток воды из фляги, лежавшей в кармане, и позволила себе пару секунд поразмять мышцы. Затем открыла люк и сбросила туда долгоносика. Вновь послышалось шипение, и в нос ударил запах жженого сахара. На сей раз он был сильнее, слаще – как густое облако парфюма.
Внезапно девушка снова оказалась в «Зверинце», мясистая рука требовательно хватала ее за запястье. Инеж хорошо наловчилась предвидеть, когда ее может охватить воспоминание, и готовилась к нему, но на этот все случилось неожиданно. Оно обрушилось на нее с большим напором, нежели ветер на канате, и отправило ее разум в грезы. Хоть от мужчины пахло ванилью, под этим ароматом Инеж учуяла сильный запах чеснока. Она почувствовала, как шелка скользят вокруг ее плоти, будто кровать сама стала живым существом.
Инеж не помнила их всех. По мере того как ночи в «Зверинце» сливались одна с другой, она училась погружаться в забытье, да так глубоко, что почти не ощущала, что делалось с ее брошенным телом. Со временем она узнала, что мужчины, приходившие в дом, никогда не присматривались, никогда не задавали слишком много вопросов. Они хотели иллюзию и были готовы игнорировать все, лишь бы сохранить ее. Слезы, разумеется, были под строжайшим запретом. Инеж расплакалась в свою первую ночь. Танте Хелен избила ее плетью, тростью, а затем душила, пока девушка не потеряла сознание. В следующий раз страх Инеж был больше, чем ее горе.
Она научилась улыбаться, чувственно шептать, выгибать спину и издавать звуки, которых требовали клиенты Танты Хелен. Девушка все равно рыдала, но не проливая ни единой слезы. Они наполнили пустоту внутри нее, колодец грусти, в котором она камнем тонула каждую ночь. «Зверинец» – один из самых дорогих домов удовольствий в Бочке, но его посетители не были добрее, чем те, кто ходил в дешевые дома или развлекался с девушками в переулке. В каком-то смысле, как поняла Инеж, они были даже хуже. «Когда мужчина тратит столько денег, – сказала каэлка Каера, – то думает, что заслужил право делать все, что ему заблагорассудится».
Клиенты были молодыми и старыми, красивыми и уродами. Один заплакал и ударил Инеж, когда не смог довести себя до нужной степени возбужденности. Другой хотел, чтобы она сделала вид, будто это их первая брачная ночь, и сказала, что любит его. Еще один с острыми, как у котенка, зубами, кусал ее за грудь, пока та не начала кровоточить. Танте Хелен внесла сумму за испачканную кровью простыню и рабочие дни, которые Инеж пропустила, в ее контракт. Но тот не был худшим. Худшим был равкианец, который выбрал ее в гостиной, мужчина, от которого пахло ванилью. Только когда они пришли к ней в спальню и окунулись в фиолетовые шелка и аромат ладана, он сказал:
– Знаешь, а я ведь уже видел тебя прежде.
Инеж рассмеялась, думая, что это часть игры, в которую он хотел сыграть, и налила ему вина из золотого графина.
