Гремлин грустно улыбнулся, губы у него были коричневые, в серых старческих пятнышках, а щетина на морде совершенно седая, словно жухлую траву побило ранним морозом.
– Ну и народец проживает на российских свалках! Не то психи, не то гении, но философствовать горазд каждый, причем на свой манер. А уж какую гадость пьют! Но об этом как-нибудь потом…
Вот когда приехали бывшие союзники, земляки-американцы, и пустили под пресс тысячи вполне работоспособных «Студебеккеров» вместе со служившими на этих грузовиках гремлинами, мне стало как-то не по себе. Одно дело погибнуть в бою или даже кончить свои дни вместе с полумертвым танком в мартене, а другое – вот так… Неужели в России этим «Студебеккерам» не нашлось бы дела? Война кончилась, наступил мир, но что-то сломалось в людях и гремлинах.
Но я в мартен так и не попал, потому что нежданно-негаданно забрали меня в Музей бронетанковой техники, что в Кубинке, под Москвой. В тамошних мастерских меня немного подлатали, в основном так, для вида, и определили в ангар с советской бронетехникой, правда, потом перевели к американцам, у них там с британцами ангар общий.
Кукарача помолчал, потом извлек откуда-то банджо, тронул корявыми пальцами невесело прошелестевшие струны, но играть не стал и тихо спросил:
– Что, мы теперь и вправду враги?
Я промолчал, не зная, что и сказать.
– А ведь меня обратно в Америку забирают, – вздохнув, сообщил гремлин. – Какой-то коллекционер «Эмчи» мой купил за большие доллары. Говорят, там меня подремонтируют, поставят на гусеницы, так что я еще, может быть, потопчу землю.
– Потопчешь, – согласился я. – Сейчас модно реставрировать старую технику, наверное, люди хотят вспомнить, что когда-то они были другими.
– Может быть, – не стал спорить Кукарача, – все может быть. Хорошо бы, если так.
Мы помолчали.
– Ну, мне пора! – Я поднялся, прибрал пустую посуду, огляделся в поисках урны, не обнаружил и сунул фляжки в сумку. Мне действительно было пора, праздничный вечер кончился, рухнул в безалаберную весеннюю ночь и радостно утонул в ней. Со стороны эстрады доносились какие-то совсем уж нечеловеческие вопли артистов, а может быть, празднующих. Я вздохнул, выпито было все-таки немало, а мне еще топать до остановки и топать.
– Прощай, человек, – сказал гремлин. – Я заметил, тебе трудно ходить, так что прощай, солдат!
– Прощай, – отозвался я, – прощай… солдат!
Максим Черепанов
Еще одна из рода Felis
– Миш, ну я не могу, когда она смотрит…
Двуногий смеется.
– Ты что, это всего лишь кошка.
– Ну, Миш…
Вздох.
– Принцесса, брысь!
Я недовольно дергаю правым ухом. Когда проводишь дни, один за другим, взаперти в четырех комнатах, жизнь скудна на события. Конечно, ритуал размножения двуногих – не Бастет весть что, но хоть какое-то развлечение. Они такие забавные, когда пыхтят и принимают дурацкие позы.
– Брысь, я сказал!
Уже по замаху я вижу, что тапок летит мимо, и никуда не трогаюсь со спинки компьютерного кресла. Он шелестит в полуметре от меня, мягко стукается о книги на полке и падает вниз. Я зеваю.
– Можно я в нее подушкой кину? – предлагает самка.
– Не надо. Во-первых, не попадешь, во-вторых, если попадешь, она тебе этого никогда не простит.
Умница.
– Пфе! По-моему, она и так меня ненавидит.
– Таня, она всех ненавидит. Это форма отношения к миру.
– Мы трахаться будем или философствовать?
– ТАК, – с металлом в голове говорит двуногий и изображает, что встает. Я вылизываю правую лапку. Лишь дождавшись, пока он действительно встанет, лениво спрыгиваю на пол и ухожу, презрительно подергивая хвостом.
Единственный козырь двуногих – это размеры. Если бы они не были такими огромными, миром давно правил бы мой Народ. Эти здоровенные создания ужасно самонадеянны, практически беспомощны в темноте и не читают запахи. А главное, они абсолютно не видят тонкий мир и его обитателей. Удивительно, как при таких убогих органах чувств им удалось столь массово расплодиться.
