очень, очень долго.
– Выпустите! – кричу я, но мои невежественные слуги не понимают наречия Народа.
Хуже всего, что я не вижу слизня, а запаха у него нет и звуков он не издает. Вся превращаюсь в слух и быстро понимаю: что-то не так. Что-то очень сильно не так! Но что? Вроде все звуки обычные. Сопит двуногий. Гремит посудой его самка. Гудит ящик, производящий холод. Возится пес за стеной. Бубнит большая цветная доска в зале. Доносятся крики детенышей постарше с улицы…
Детеныш! Я НЕ СЛЫШУ ЗВУКА ЕГО ДЫХАНИЯ.
Я кидаюсь на дверь, но она отбрасывает меня назад.
Я кидаюсь на дверь, но она отбрасывает меня назад.
Я кидаюсь на дверь, но она отбрасывает меня назад.
Что делать что делать что делать что
Выхода нет, и я взываю к Бастет во второй из трех дозволенных раз. В ванной возникает тень огромного полосатого кота. Повторяя мое движение, она небрежно толкает могучей лапой дверь, и та распахивается настежь, катится по полу сорванный шпингалет.
– Миша, что это было?
Я бегу что было сил. На повороте меня заносит, я влетаю в спальню и запрыгиваю в кроватку с детенышем.
Слизняк здесь, удобно устроился на его лице, пульсирует и растет.
Шаги в коридоре. У меня мало времени.
Бью лапой раз, два, три, кромсая его неожиданно твердую алую тушку. На четвертом ударе тварь не выдерживает и сбегает. Отвешиваю ей еще пару хороших плюх вдогонку и возвращаюсь к детенышу.
Он по-прежнему не дышит, мордочка посиневшая. Толкаю его мордой, лапами, снова мордой. Бью лапой, втянув когти. Нет результата.
Счет идет на секунды. Взываю к Бастет в третий и последний раз, умоляя – не откажи, очень надо. За моим плечом возникает тень старого, очень старого белого кота. Он берет мою правую лапу и пишет когтем на мордочке детеныша древние знаки, которые старше двуногих.
– Принцесса! Что она тут де… МИША!! СКОРЕЙ!
Показывается кровь, но это ерунда. Мне нужно дописать, иначе все зря. Самка хватается за мою спину, но остальными тремя лапами я намертво вцепляюсь в детеныша, в кроватку, во всю мою прежнюю спокойную сытую жизнь, продолжая чертить кровавую роспись, пытаясь не задеть его глаза.
Оглушительно визжит самка.
Знак, и еще один… ВСЕ.
Двуногий отрывает меня от кровати и швыряет о стену. Я падаю на пол, но не теряю сознания. Он бьет меня задней лапой, впечатывая в бетон, и я чувствую, как ломаются мои ребра. Пытаюсь бежать, но новый удар приходится в голову.
Братцы-живодеры, за что же вы меня?
Прихожу в себя через пару секунд, меня несут за шкирку в воздухе к окну. Успеваю увидеть с высоты всю комнату: детеныша с окровавленной мордочкой в кроватке, припавшую к нему самку, искаженную морду двуногого, и в следующий миг уже падаю.
Мир бешено вращается вокруг – небо, серая бетонная коробка, трава и асфальт внизу. Свистит воздух в ушах, но я слышу удаляющийся плач детеныша и понимаю – дописала. Долг жизни уплачен, двуногий.
Снова мелькают трава и асфальт, но уже гораздо ближе. В траве стоит, изумленно разинув пасть и глядя вверх, крупный черный самец Народа, и мне хочется надеяться, что это Тимофей.
Знаю, я израсходовала все три дозволенных призыва, но ты же все равно слышишь меня, Бастет, слышишь свою недостойную дочь. Ведь я не прошу многого, лишь сущей малости.
Упасть в траву и на лапы.
Евгений Лукин
Великая депрессия
Здравствуй, младенчик. Добро пожаловать в нашу камеру смертников. Не пугайся, тут не так уж и плохо, особенно поначалу. Камера просторна, в ней есть города, рощи, автомобили, зарубежные страны, молоденькие симпатичные смертницы – всё то, короче, что по справедливости положено узникам перед казнью. Когда она произойдёт, неизвестно. Но тем-то и хорош неопределённый промежуток времени, что слегка напоминает вечность.
Приговор тебе объявят не раньше, чем научат говорить, а иначе и объявлять нет смысла. Узнав, что тебя ждёт, ты будешь кричать ночами, пугая родителей, будешь просыпаться в слезах. Потом, глядя на спокойствие других, тоже успокоишься и затаишь надежду на помилование, которого, конечно же, не случится.
Не горюй. В камере есть чем заняться. Неравенство – лучшая из наших выдумок. Не говоря уже о том, что ожидать казни гораздо удобнее на нарах,
