– Что ты хочешь знать? Ее нрав? Она упряма. Слишком упряма для женщины. Ленива и своевольна. В доме от нее всегда было мало проку, она не хотела трудиться, не хотела прясть. Проедала больше, чем приносила в семью. И в девках засиделась, все от своего упрямства.
– Но она красивая.
– Да, красивая. От этого-то все ее беды.
– И поэтому теперь Джаника служит вашей богине? Как там ее… Боссзу?
Тивадар слегка улыбнулся.
– Ты неверно произносишь имя. Видно, не знаешь, что оно значит. Надо вот так, слушай: Бос-с-зу.
– Плевать, – пробормотал Даниел. Во рту у него пекло от пересоленной кровянки, но он бы скорее сдох от жажды, чем попросил у этого человека глоток воды. – Что это за богиня, которой служат рабы и шлюхи? Куда глядит ваш талтош?
– Кто?
– Талтош… ну, жрец. Шаман. У вашей богини что, нет талтоша?
– Зато у нее есть Джаника, – заметил Тивадар. – Богиня Боссзу милостива. И да, ей угодно служение даже от шлюх и рабов.
– И она защищает своих служителей…
– Все мы в милости богини. Служители не лучше и не хуже других.
– Я пришел сюда убить твою дочь, – сказал Даниел. – Но нигде не могу найти ее. Мне кажется, что я схожу с ума. И эти статуи вашей богини повсюду…
– Какие статуи? – искренне удивился Тивадар. – Мы не поклоняемся идолам.
Даниел взглянул в окно. Двор старухи Тодоры с громоздящимся истуканом отсюда виден не был. И Даниел не знал, что увидит, если выйдет на улицу и решит проверить.
– Я ответил на твои вопросы, – сказал Тивадар. – Можешь ли ты теперь ответить на мои?
– Спрашивай, – глухо сказал Даниел.
– Почему ты хочешь смерти моей дочери?
Даниел вздохнул. Почесал пальцами воспалившиеся глаза, облизнул губы, тщетно пытаясь избавиться от привкуса меди и соли на губах.
– Она опозорила моего брата. Он должен был покарать ее, но не захотел. Говорил, что любит. Поэтому талтош сказал, что это должен сделать я. Найти женщину и убить. Так же, как…
– Так же, как ты убил своего брата?
Даниел посмотрел на человека, сидящего напротив него. Рослый, плечистый. Похож на лесоруба, как и тот, первый, Матьяс. И, как и Матьяс, никакой вовсе не лесоруб.
Ничто здесь не было тем, чем казалось.
– Я убил своего брата… да. Так приказал мне талтош.
– Твой брат был старше или младше тебя?
– Мы были близнецами. Я первым увидел свет.
– Братоубийство – тяжкое преступление по законам холмов.
– У пустоши свои законы, у холмов свои. Я не нарушал ваш закон. Но твоя дочь нарушила наш. Месть должна совершиться.
– И ты не боишься, что мы убьем тебя во сне?
Даниел запнулся. Смолчал.
– Или, – мягко добавил Тивадар, – быть может, именно на это ты и надеялся, когда отправлялся в путь?
Даниел смотрел на него сквозь черноту, наползающую на глаза. Вкус меди и соли во рту сделался нестерпимым. К горлу опять подступила тошнота. Даниел согнулся пополам, чувствуя, как куски кровянки в его животе превращаются в раскаленные камни. В раскаленные комки соли. И сжигают его изнутри.
– Все-таки отравили, – прохрипел Даниел, сползая со скамьи. – А как же… законы… холмов…
– Законы холмов – только для тех, кто родился в холмах.
Даниел закрыл глаза. На сей раз в самом деле закрыл. «Иштен, Иштенанья, Хадур, – подумал он. – Пусть все закончится на этом. Довольно. Прошу вас. Довольно».
5
– С добрым утром, человече! Как спалось?
Тивадар был приветлив и весел, суетился у очага, возле которого в копоти и грязи копошились мальчишки-близнецы, сыновья Матьяса. Хотя вовсе они не были сыновьями Матьяса, так же как Джаника не была дочерью Тивадара. Даниел сел в кровати, сгорбился, закрыл лицо руками. Над кроватью роились мухи. Запах меди, соли и крови, разлитый в воздухе, был тяжел и удушлив, забирался в нос, в глотку, в голову, в душу. Довольно. Прошу вас, довольно.
