является эксплуатационным и жестоким – делает твою речь непрозрачной для адресата.
Это, а не что-то еще.
Еще она говорила, что купила через eBay воду, благословленную Далай Ламой, и вводит ее через пипетку во влагалище, чтобы умножить чувственность. Это не то, что ты хотел слышать. Но, сказала она, битое стекло с памятью Другого позволит тебе говорить не удобным для тебя методом, а той речью, которую готов слышать адресат. Она сказала, что кофе на крови и битом стекле давно используется продвинутыми политтехнологами в пропаганде. Нужно просто говорить то, что они хотят слышать, но это не всегда так просто. Стекло из Сибири, Урала, из Чечни везут по ночам, потому что так принято. Спичрайтеры пьют кофе на крови президента и на стекле русской земли. И, как видишь, – сказала она, – у них все получается. Просто попробуй. Хуже уже не будет.
Нет ничего хуже, чем – ты перечитываешь в трезвости – вслух сказать…………………………………………………………………………………..
……………………………………………………………………………………..
……………………………………………………………………………………..
………………………………………………………
Ты не знаешь, что будет дальше. Знаешь, что будет дальше. Ничего, отсутствие. Зияние речи, но речи не поцелуются взасос. Или он ответит тебе……………………………………………………………………………………….
……………………………………………………………………………………..
……………………………………………………………………………………..
……………………………………………………………………………………..
………………………..
И ты не знаешь, что с этим делать.
Попробуй транслировать свой образ в его простату, советует она. Или не останавливать разрезанных рук. Или не наступать ночь. Или стать работником невидимого ночного поезда, везущего сургутское стекло в Кремль. Или…
Комментарий составителя
Три выстрела
Нина Хеймец
Три выстрела создали нашу семью.
Первый был произведен неподалеку от станции Касиновка Приднепровской железной дороги утром 12 июня 1922 года. Выстрел никому не предназначался, и пальца на курке никто не держал – если не считать скелета безымянного старшины (между ребер запали остатки истлевших погон). Скелет лежал в лесополосе между станцией и поселком; в его руке – вернее, в том, что осталось от той руки, – был револьвер. Оружие сдетонировало, когда рядом со скелетом рухнул сгнивший сук. Именно в этот момент вдоль лесополосы проезжал мой дед, Яков Ефимович Мельник, – он направлялся на станцию, чтобы, препоручив лошадь с повозкой поджидавшему там родственнику, сесть на поезд и уехать в Кременчуг – «На заработки», как объяснял он своим родителям, а на самом деле насовсем. Пуля попала ему в локоть, раздробив сустав. От боли и неожиданности он потерял сознание и свалился на дно повозки. Лошадь какое-то время плелась в сторону станции, но после остановилась и стала щипать траву у обочины. Ближе к вечеру она развернулась и отправилась назад, домой. Так мой дед не уехал тем летом в Кременчуг, не вышел на пахнувший дегтем, дождем и жженой резиной перрон, не отправился на извозчике на Европейскую улицу, где в коммунальной квартире проживал его дядя, бывший купец второй гильдии, а в тот период – истопник в ремесленном училище, не устроился работать сторожем в городскую больницу и не погиб месяц спустя при ограблении соседней с ней аптеки, не вовремя оказавшись там с поручением купить йода и бинтов.
*??*??*
Третий выстрел был сделан из ракетницы поздним августом 1959 года. Уже перед самой темнотой папа понял, что потерялся. Сначала ему казалось, что произошло недоразумение, что еще немного, и найдется нужная тропинка; что он сейчас на нее выйдет; что нужно только еще усилие, лишь внимательней оглядеться, лучше сосредоточиться, и она окажется под ногами. Он бодрился, озирался по сторонам, пробрался сквозь еловые заросли – напролом, без дороги, специально, чтобы сменить направление, чтобы не оказаться, в который раз уже, все у того же заброшенного муравейника. Маневр не помог: показавшаяся, было, под ногами заросшая тропинка снова привела его туда же. Папа сел на поваленное дерево. В набухших бороздках коры медленно двигалась серо-черная гусеница. Каждое существо знало свой маршрут, во всем был смысл – даже в исчезновении муравьев, и там, куда они переместились, солнце отсвечивало от тысяч их гладких телец так ярко, что наблюдатель, если бы вдруг такой оказался, вынужден был бы зажмуриться, чтобы не ослепнуть. Сумерки сгущались, папины руки и ноги теряли цвет и сливались с темнотой также послушно, как и все, что было вокруг. Он понял, что
