На солнце или в тени (сборник)

тени» и «Хозяин кукол: страшные сказки». Оутс – член Американской академии искусств и литературы и обладатель множества литературных премий, в том числе: премии Брэма Стокера, Национальной книжной премии США, премии О. Генри и Национальной гуманитарной медали США.[35]

Женщина в окне[36]

Она спрятала их под сиденьем синего плюшевого кресла. Ее рука почти робко нащупывает эту вещицу и отдергивается, словно обжегшись.

Нет! Не глупи. Ты все равно ничего не сделаешь.

Сейчас одиннадцать утра. Он обещал прийти к ней, в эту комнату, где всегда одиннадцать утра.

Она делает то, что умеет лучше всего: она ждет.

Ждет его так, как он любит: голой. Но в туфлях.

Обнаженной. Он говорит: обнаженной. Не голой.

(Голая – грубое слово. Он – джентльмен, ему претит вульгарность. Женщина не должна произносить грубых слов.)

Она понимает. Она сама не одобряет, когда женщины сквернословят.

Только наедине с собой она позволяет себе выражаться, да и то без крепких словечек: Черт! Черт побери. Чтоб тебе пусто было…

Только когда она очень расстроена. Когда ее сердце разбито.

Ему позволено говорить все что угодно. Это прерогатива мужчин – произносить вслух любые, самые грубые и жестокие слова, сопровождая хриплым смешком – мужику можно все.

Хотя он может и прошептать: Господи!

Не богохульство, а выражение восхищения. Иногда.

Господи! Ты такая красивая.

Она красивая? Она улыбается при этой мысли.

Она – женщина в окне. В тусклом свете осеннего утра в Нью-Йорке.

В синем плюшевом кресле. В ожидании. В одиннадцать утра.

Она плохо спала этой ночью, а потом долго лежала в ванне, готовя себя для него.

Втирала лосьон в грудь, живот, бедра и ягодицы.

Такая мягкая кожа. Потрясающе… Его голос как будто застревает в горле.

Сначала он не решается к ней прикоснуться. Но только сначала.

Это почти ритуальное действо: она втирает в кожу сливочно-белый лосьон со слабым запахом гардении.

Словно в трансе, словно во сне, она втирает лосьон, поскольку ей страшно, что кожа пересыхает от жара батарей, в сухой духоте «Магуайра» (так называется ее дом) – старинного многоквартирного здания на углу Десятой авеню и Двадцать третьей улицы.

Снаружи «Магуайр» представляется роскошным, солидным домом.

Но внутри он просто старый.

Как обои в этой комнате, как тускло-зеленый ковер, как плюшевое синее кресло – сплошное старье.

Ох уж это сухое тепло! Иногда она просыпается посреди ночи, потому что ей нечем дышать, а в горле сухо, будто там пепел.

Она видела иссохшую кожу женщин в возрасте. Некоторые из них не такие и старые, за пятьдесят и даже моложе. Кожа тонкая, как бумага. Шелушащаяся и сухая, как сброшенная змеиная кожа. Лабиринт мелких тонких морщинок – страшно смотреть.

Как у ее собственной матери. Как у ее бабки.

Она говорит себе: не глупи. С ней такого не будет.

Интересно, а сколько лет его жене? Он джентльмен, он ничего не рассказывает о жене. Она не решается спрашивать. Не решается даже намекнуть. Его лицо горит негодованием, его широкие ноздри точно два темных провала, нос морщится, словно почуяв зловоние. Он становится тихим и сосредоточенным, очень тихим и сосредоточенным. Верный признак опасности. Она уже знает, когда следует отступить.

И все-таки думает, мысленно тихо злорадствуя: Его жена немолода. Она не такая красивая, как я. Даже когда он с ней, он думает обо мне.

(Но так ли это на самом деле? Последние полгода, с прошлой зимы, после долгой разлуки на Рождество – она оставалась в городе; он уехал с семьей в путешествие, а куда – не сказал, по всей видимости, на Багамские острова, потому что вернулся с загаром на лице и руках, – она уже не так уверена.)

Она никогда не была на Багамах, да и вообще ни на одном тропическом курорте. И вряд ли когда-нибудь там окажется, если он не свозит ее на отдых.

Нет, она заперта здесь, в этой комнате, как в ловушке. В комнате, где всегда одиннадцать утра. Иногда ей начинает казаться, что она прикована к этому